…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Можешь себе представить, как тронуты были мы с Иреной, узнав, что Чапский ставит нашу книгу в один ряд с тем, что он сам делал для людей, бесследно пропавших в Советской России! Ведь именно Чапскому Андерс поручил искать офицеров, о которых было известно, что они взяты в плен советскими войсками в 1939 году и после амнистии в 1941-м не вышли из лагерей. «Где они?» — спрашивали Сталина премьер Сикорский и генерал Андерс, формировавшие в СССР польскую армию. А Сталин отвечал: «Мы освободили всех, а если кого-то недостает, небось… в Маньчжурию бежали» (это правда — была такая беседа между Сикорским, Андерсом и Сталиным, она описана тогдашним послом Польши в СССР, профессором Станиславом Котом!).

А на самом деле они были убиты в Катыни.

В том числе, но это выяснится позже. В 1941 году об этом еще ничего не было известно. И как раз Чапский, уполномоченный Андерсом, ездил по всей России и в поисках пропавших офицеров обходил всевозможные советские учреждения.

Поразительно еще и то, что моя эмиграция началась с наивного письма Чапскому — и вот, спустя годы он мне отвечает. У меня было ощущение, что магическим образом замкнулся круг важнейших проблем, которыми все терзаются, задавая себе вопрос: как жить?

Потом я еще несколько раз получал письма от Чапского. Обычно они каким-либо образом касались судьбы ссыльных. Он прислал мне свой старый рассказ, напечатанный в газете «Белый орел»[195], с припиской: «Сердечно, как брата, обнимаю Вас, и за то, что Вы сделали вместе с женой во имя памяти этих людей, безмерно Вам благодарен».

Для него этот российский опыт был чрезвычайно важен. Я читал в написанной Эриком Карпельсом биографии — она скоро выйдет, — что на последних страницах дневника, который Чапский вел всю жизнь, несколько раз повторяются начертанные дрожащей рукой — он был уже очень стар и почти слеп — слова: «Катынь» и «Старобельск».

Что вас поразило больше всего в свидетельствах и сочинениях, обнаруженных в архивах Гувера?

Подлинность, о которой свидетельствовал сам язык этих текстов. Конечно, я говорю о себе, но думаю, что если спросить Ирену, она согласится. Это потрясающе: свежая, не запятнанная клише образность. Ведь большинство авторов не привыкли писать и, вероятно, делали это впервые. Взять, к примеру, фразу, которая стала эпиграфом к тому «В сороковом нас Матушка в Сибирь сослали…» (само название, впрочем, — тоже цитата): «Пожалуйста возьмите из этого письма содержание и поместите в Историю, чтобы читали наши дети когда вернутся в Отчизну» — она обладает огромной поэтической силой, не правда ли? Или фраза, которую я использовал для заглавия в исследовании о евреях, оказавшихся под советской оккупацией: «Спасибо за такую свободу и пусть это будет в последний раз!» Ни прибавить, ни убавить. Гениальный лапидарный синтез опыта евреев на Кресах в 1939–1941 годах, разрушающий эндековские бредни о сотрудничестве евреев с советскими властями.

И таких запоминающихся фраз в этих документах множество.

Когда ты начал интересоваться темой Холокоста как части польской истории?

После написания диссертации в 1975 году я много читал об оккупации. И по мере этого чтения становилось очевидно, что имеющиеся в польской историографии и функционирующие в журналистике и публицистике материалы, которые касаются положения евреев в период оккупации, не дают представления о том, чтó произошло, не отражают военную реальность.

Помню, например, разговор о Холокосте с Люцианом Доброшицким[196], историком из Варшавы, так-же «мартовским» эмигрантом, работавшим в Нью-Йорке в YIVO, Исследовательском институте идиша: он обратил мое внимание на то, что тексты, посвященные польско-еврейским отношениям во время войны — изданные в эмиграции, в официальных и в подпольных польских издательствах, — неотличимы друг от друга. Это тем более поразительно, что по поводу истории ХХ века — а особенно военного периода — тогда велись ожесточенные споры. И о лондонском правительстве, о Варшавском восстании, об Армии Крайовой, о пакте Риббентропа — Молотова или советских лагерях «в стол» писали одним образом, в эмиграции — другим, если предстояло пройти цензуру — третьим. Авторы же, писавшие о польско-еврейских отношениях во время оккупации, несмотря на кардинальные различия информационных пространств, отличались удивительным единодушием.

Как ты думаешь — почему?

Вот именно: на вопросы, касающиеся польско-еврейских отношений во время войны, все хором отвечали, что только в Польше за помощь евреям полагалась смертная казнь и что евреям нельзя было помочь больше, чем им помогали, потому что репрессии за эту помощь были слишком суровы — того, кто прятал еврея, немцы убивали вместе со всей семьей. Вот поэтому все и получилось так, как получилось, ведь ни от одного общества нельзя требовать, чтобы героизм стал нормой.