…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Нет, я не смог найти себе место. Меня немного задело, что ни один из старых знакомых не подумал что-то мне предложить. Хотя, конечно, я понимал, что все тогда были очень заняты, все участвовали в важных и сложных делах, потому что — по блестящей формуле Тимоти Гартона-Эша[218] — нужно было придумать, как превратить рыбный суп в аквариум, то есть в обществе «реального социализма» создать рыночную экономику и политическую демократию. Короче говоря, я сам должен был что-то найти, но у меня на это не было сил.

Ирена устроилась в Польше гораздо легче. Зацепилась тут, там. На телевидении, в «Выборчей». Даже подумывала, не остаться ли в Польше навсегда, но детям в польской школе было плохо. На год, чтобы выучить язык и так далее — ладно, но не более того.

А политика тебя не привлекала? Ты не хотел ею заняться?

Я не обладаю политическим темпераментом. Меня, скажем, очень интересует социология политики, но конкретные действия — это нечто совершенно иное. Тогда в Польшу приехал мой профессор из Йеля, тот, о котором я тебе рассказывал, — Хуан Линц. Это был большой эрудит и специалист по процессам трасформации режимов, он множество работ написал на тему так называемого испанского пути к демократии. Так что Польша 1990 года, разумеется, представляла для него огромный интерес. Мы организовали ужин, на котором были он, Геремек, еще несколько человек, заново создававших эту Польшу.

Ты говоришь, что не хотел вернуться в Польшу насовсем, не хотел заняться польской политикой, но в своих научных интересах ты никогда не выходил за пределы круга польских проблем.

Это правда, в сущности, я всегда страдал раздвоением воображения. Жил за границей и одновременно в Польше, в контексте польской истории. И знаешь, это касается не только меня. Отсюда издательство «Анекс», которое мы основали, отсюда помощь со стороны эмиграции Комитету защиты рабочих. Польские дела всегда были для нас, поколения мартовских событий 1968 года, необычайно интересны и важны.

Ты собирал в США деньги для пострадавших в Радоме[219].

В Америке мы не раз собирали деньги, подписи под письмами протеста, особенно когда кого-нибудь арестовывали… Мы старались реагировать на процесс формирования в Польше гражданского общества. Было очевидно, что создается новая модель политической активности, с которой официальная власть не справляется. С 1976 года, то есть начиная с событий в Радоме, с создания Комитета защиты рабочих начался необычайно творческий процесс разрушения коммунистической системы.

С кем из прежней среды ты первым встретился в эмиграции?

Первый раз я уехал из Штатов довольно быстро. Получил стипендию Института Гете для изучения немецкого языка. У меня еще не было никаких американских документов, и отдел эмиграции на основании рекомендательного письма из университета выдал мне обыкновенный листок бумаги с фотографией, на котором значилось, что предъявителя сего пустят обратно в США. Это выглядело странно, но работало. Я съездил в Германию и вернулся. Тогда я наконец встретился с Иреной, которая за это время успела выйти замуж в Италии.

А надолго я впервые уехал из Штатов в 1972 го-ду — собирать материалы для диссертации. В Лондоне мы снимали рядом комнаты и много общались с Аликом Смоляром, а также Ниной и Генеком Смоляр. А с Адамом Михником я встретился только в 1976 году на конференции в Париже по случаю двадцатилетия событий октября 1956 года. Мы не виделись восемь лет. Об этом я уже говорил — Адам прочитал потрясающую лекцию, озаглавленную «Новый эволюционизм».

Глава XI. Цена страха

«В общественном сознании фигура еврея подверглась полной дегуманизации. Несмотря на то что война закончилась, он по-прежнему не был человеком»

Считаешь ли ты «Страх» продолжением темы «Соседей», только применительно к послевоенному периоду?

«Соседи» — прожектор, направленный на одно конкретное событие, но знания, полученные в процессе написания этой книги, никуда из моей головы не делись. Наоборот, они накапливались, сгущались, обрастали всякого рода размышлениями. Интеллектуальным вызовом, который я осознал еще до того, как родились «Соседи», был поиск ответа на вопрос: как это вообще возможно, что в Польше, стране, где убили три миллиона евреев, после войны жив антисемитизм? Ведь такая гекатомба должна была естественным образом вызвать сочувствие, сожаление, печаль, а антисемитизм в человеческих душах похоронить раз и навсегда. Из попытки понять этот феномен и родился «Страх».