…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Наверное, это имела в виду моя бывшая жена Ирена, когда сказала тебе, что если уж человек начал писать о Холокосте, то эта тема его больше не отпустит. Но мне кажется, что потребность пережить траур по польским евреям, убитым во время Холокоста, постепенно находит путь к сердцу сегодняшних жителей Польши, хотя евреев среди них уже почти не осталось. Приведу пример.

Давай…

Однажды летом я приехал в Варшаву с дочерью, уже взрослой, которая — заразившись, бедная, от родителей — писала тогда диссертацию о преподавании в польских школах истории Холокоста. Особая тема, но я хочу рассказать о другом. Мы договорились встретиться на Умшлагплац[254] с Робертом Шухтой, прекрасным педагогом, который на уроках истории разговаривает с учениками о Холокосте. Это было 22 июля, затем мы собирались вместе с Робертом поехать в Треблинку, куда он всегда возит своих учеников.

Приходим мы с Магдой на совершенно пустую Умшлагплац. Какой-то увядший букетик у стены и больше ничего. По дороге я купил газеты, там уже вовсю развернулась кампания по увековечиванию памяти… в связи с приближающейся годовщиной 1 августа, то есть Варшавского восстания. О том, что 22 июля 1942 года немцы начали Большую акцию (так именовалось это преступление), то есть вывоз варшавских евреев из гетто, — ни слова. А ведь на протяжении последующих двух месяцев было убито более 300 тысяч жителей города, то есть больше, чем погибло варшавян во время Варшавского восстания!

«В Польше празднуют мартирологические годовщины, — говорит мой ребенок. — Смотри, сколько везде говорится о Варшавском восстании, почему же никто словом не обмолвился о годовщине вывоза евреев?» Я почувствовал себя как полный идиот, ведь я сам варшавянин и, с тех пор как живу за границей, бываю в моем родном городе довольно регулярно именно летом. И ни разу не обратил внимания, что никого эта годовщина не волнует. Лишь молодая американка, воспитанная в атмосфере политкорректности, которая привыкла, что в ее школе в декабре празднуют и Рождество, и Хануку, и африканскую Кванзу[255], обратила мое внимание на это вопиющее свидетельство забвения.

Ты как-то отреагировал?

Да, я достал телефон и позвонил Севеку Блумштайну, тогда главному редактору «Газеты Выборчей», и спросил: «Дорогой, с чем у тебя ассоциируется 22 июля?» Мы долго говорили о манифесте Польского комитета национального освобождения[256], о фабрике по производству шоколада, о середине лета, каникулах, наконец я, разозлившись (на себя, разумеется, сам ведь об этом не вспомнил), говорю: «А начало вывоза евреев из Варшавы в Треблинку не ассоциируется у тебя с этой датой?» На что Севек невозмутимо отвечает: «У нас в Варшаве для евреев зарезервирован один день в году, 19 апреля[257]»… Хм.

На следующий год в начале лета я написал для «Выборчей» посвященный годовщине текст, и Севек его опубликовал. Впрочем, многие уже начали об этом задумываться, и с тех пор несколько раз 22 июля я принимал участие в ежегодном Марше памяти об убитых в 1942 году жителях Варшавского гетто. Все-таки что-то в общественном сознании меняется…

Ты веришь, что музей Холокоста в Польше возможен?

Безусловно! На это потребуется время, в идее его создания самое главное, чтобы началась дискуссия, ведущая к пониманию, чем являлся Холокост для истории Польши. Потому что если коллективная идентичность поляков опирается на знание собственной истории — а с этим, наверное, никто не будет спорить, — то ключевое место в этом знании о себе самих должна занимать величайшая коллективная трагедия, которую когда-либо пережили люди на польской земле. Просто потому, что для каждого поколения поляков, которые появились и появятся на свет после этой войны, всегда будет очень важно — разумеется, опираясь на факты, — попытаться ответить на вопрос: как случилось, что «люди людям уготовили такую судьбу»[258]? Впрочем, не только поляки, но и любой человек, идентифицирующий себя с ценностями западной цивилизации, должен задаться этим вопросом.

Тогда в Сорбонне я говорил еще, что «экстернализация Холокоста — то есть отказ осознать, что убийство 3 миллионов польских евреев является важной частью польской истории, — чудовищный пример mauvaise foi[259], деформации сознания в масштабах общества. А ведь общество, подобно личности, обреченной на свою индивидуальную биографию и вынужденной учиться с ней жить (иначе ей грозит безумие или по меньшей мере алкоголизм), обречено на свою историю и не может заменить ее какой-либо другой. Конечно, можно и нужно спорить о значении и смысле тех или иных фактов, но нельзя их отрицать, не создавая фантасмагорию. Экстернализация Холокоста — это по сей день зияющая прореха в польской историографии». Поэтому в нашей коллективной памяти мы не можем помещать Холокост на полку с надписью «Они». Он находится на полке «Мы».

Ты предлагаешь создать такой музей в Люблине. Почему именно там?