De feminis

Она не покачивала, а именно болтала ступнёй под столом. Совсем как девочка.

“Под халатом нет ничего”.

У него резко потеплело в солнечном сплетении.

И шевельнулся его маяковский.

– Мы… не закончили, – произнёс Борис севшим голосом.

– Да? Ну, тогда у вас последняя попытка.

Волна вольфрамовых иголок покатилась от его поясницы вверх, вверх. По спине, плечам, шее. К мочкам ушей. Знакомая колючая волна.

– Последняя строфа, рыцарь.

Он кивнул.

Развязал пояс.

Распахнул халат.

Восставший маяковский закачался над столом.

Смарагдовые глаза Виктории остановились на маяковском.

– Вот моя последняя строфа, – с трудом справляясь с дрожью в голосе, произнёс Борис. – Я жду вашу.

Она молча встала. Пальцы дёрнули кончик узла пояска. Халат упал беззвучно.

Бледное нежное тело. Острые плечи. Небольшая грудь с девичьими сосками. Стройные бёдра. Беспомощные бёдра. Завораживающие бёдра. Желанные бёдра.

– А вот моя. – Она развела их.

Её голый лобок. Розовая щель. Зашитая трижды крест-накрест. Толстой золотой нитью: ХХХ.

Борис замер.

– Простите, Борис, я не сказала вам. Уже пятый день как я прозаик, а не поэт. Я пишу великий роман. И чтобы его написать, нужно соответствовать.

Борис молча смотрел.

– Вы знаете хоть один великий роман, написанной женщиной? Хотя бы уровня “Улисса”?

– Нет… – прохрипел Борис, не в силах оторвать взгляда от золотого ХХХ.

– И я не знаю. Джойс! А что говорить о Достоевском, Сервантесе, Рабле?

Борис стоял парализованно.

– Я собираюсь нарушить эту безнадёжную, порочную традицию. Поэтому нужны радикальные решения. Я наступаю на горло своей женственности. Беспощадно!

– На… горло? За…чем?

– Метафизическая проза и женственность несовместны.

Маяковский вздрогнул.

– И… когда это…

– Я перережу? Когда закончу великий роман. А великие романы, дорогой мой рыцарь полной луны и волчьего воя, не пишутся быстро.

Легко наклонившись, она подняла халат, облачилась в шёлк, села, качнула ногой:

– Скажу откровенно, не самое уютное чувство. Но нужно терпеть. Per aspera ad astra. Так скажите, кофе или душ?

Борис стоял молча.

You’d better take off your Homburg
‘Cause your overcoat is too long
Your trouser cuffs are dirty…

Ожидаемые похмельные слёзы наполнили его глаза.

Одна из которых.

Сорвалась.

И упала.

На.

Голову маяковского.

II

Из Успенского собора вышли порознь, словно чужие. Анна обернулась, перекрестилась широко, с силой. Поклонилась, словно лбом невидимый лёд сомнений разбивая. Виктория вышла враскачку, как модель по подиуму, – руки в карманах короткой шубы соболиной, лицо бледно-узкое, секирой стрелецкой, глаза – антрацит, маслом горным сочащийся.

И тут же: тёмная толпа нищих калек по грязному снегу. Метнулась.

Анна швырнула в них приготовленными медяками. Виктория выхватила из кармана шубы большой чёрный кольт-1911. В сырой воздух пальнула.

– Ба-бах-ах-ха-ха!

Эхо по площади заметалось. Нищие шарахнулись. А привыкшие к выстрелам вороны и голуби московские даже не шевельнулись. Двое патрульных мосгвардейцев, курящих у церковного киоска, покосились равнодушно.

– Прости, что затащила тебя. – Анна подхватила Викторию под руку пушистую, прижалась своей щекой горячей к прохладно-секирной щеке подруги.

Виктория молча шла, гранит грязно-снежный каблуками полусапожек молоточа.

– Я бы совсем не ходила, – Анна продолжила, – но… но. Но! Ты же понимаешь, моя богиня.

– Что нужно кому-то поклоняться? – Терпкие губы Виктории усмехнулись. – На всякий случай?

– Не мучай меня… – Анна прижалась, обняла.

– Да я не ревную тебя к Распятому.

– А я тебя к поэзии ревную. Уж-ж-жасно!

– Не повторяйся. Скучно.

Идя в обнимку с любимой, Анна огляделась: рваное серое небо, снежная крупа. Поредевшие зубцы стены Кремлёвской. Пробоины. Косая прошва от пулемётных очередей на бледно-жёлтых облупившихся стенах Сенатского дворца. Флаг государства Московского.

Вздохнула:

– Какое нынче сырое Рождество…

Виктория молчала.

Вышли на Красную площадь. Три зелёно-серых танка. Горы снега тёмного. Оттаявшие экскременты. Мусор. Вечные руины взорванного мавзолея Ленина. На стене пустоглазого ГУМа всё то же большое граффити: гидра с пятью головами нынешних правителей Московии с восседающей на ней голой женой министра обороны. “Блудница московская”.

– Народное творчество квинтету явно по душе! – Анна рассмеялась, на граффити глядя.

– Ты спросила, Лю, – почему? – Виктория продолжила прерванный походом в храм разговор. – Знаешь, что за эти три года у меня изменился цвет глаз?

– Что?! – Анна остановилась, любимую удерживая. – Нет! Разве бывает такое?!

– Теперь бывает! – Виктория дёрнулась, продолжая движение.

– А какие у тебя были глаза?

– Смарагд.

– Зелёные? Быть не может!

– В нашем мiре может быть всё, кроме мира.

– Боже мой! А снова они не изменятся?

– Не думаю. Пройдено метафизическое поприще. Внесены онтологические коррективы. Понесены физиологические потери. Безвозвратные. Ради великого приобретения.

– Зелёные очи! Ах, как жаль, я не видела их, не целовала!

Анна снова остановила Викторию:

– Почему?! Ну почему мы раньше не встретились?