De feminis

Ужин был подан Президенту в его лиловую столовую. Стены круглого зала были обтянуты лиловым шёлком и увешаны картинами XIX века, изображающими сцены охоты; огромная хрустальная люстра освещала зал и потолок, расписанный облаками с возлежащей на них Дианой.

Президент восседал за единственным столом, накрытым лиловой, расшитой и убранной цветами скатертью, сервированным золотой посудой, мейсенским фарфором и хрусталём. Тихо звучала барочная музыка. Трое слуг в фиолетовых ливреях прислуживали Президенту.

Сначала был подан мозг Валерии. Фарфоровое блюдо с обжаренными в кукурузной муке пластинами мозга поставили на стол, слуга сбрызнул их лимоном и слегка покрутил над ними деревянной перечной мельницей. Другой слуга традиционно наполнил хрустальную рюмку Президента украинской перцовой водкой. Президент подцепил золотой вилкой пластину мозга, положил на слегка поджаренный ржаной хлеб, выпил рюмку перцовки, произнёс: “Хой!” – и захрустел хлебом с мозгом, переведя взгляд за окно. Дворцовый парк уже погрузился в темноту, но некоторые старые деревья стояли красиво подсвеченные. Закончив жевать, Президент сделал знак слуге. Тот наполнил рюмку польской зубровкой. Под неё президент съел второй хрустящий тост с жареным мозгом. Слуга наполнил бокал белым рейнским вином. И на маленькой золотой тарелке подали уши Валерии, зажаренные до хруста. Президент отпил вина, взял китайские костяные палочки, ущепил ими ухо, поднёс к глазам, рассмотрел и произнёс:

– Уши даны человеку, чтобы внимать.

В ухе виднелась маленькая бриллиантовая серёжка и три штифта пирсинга. Президент отправил ухо в рот, захрустел им, запивая вином. Выплюнул серёжку и штифты в салфетку. Так же он поступил и со вторым ухом, в котором не было ни серёжки, ни пирсинга.

Затем был подан суп из щёк, губ и языка Валерии, а под него – белое вино из долины Роны. Президент неторопливо ел суп, запивая вином и поглядывая на подсвеченные деревья. После супа подали стейк из печени Валерии с яблочным пюре и свекольным хреном. Под него Президент выпил бокал своего красного вина из винограда, выросшего на горном склоне рядом с его родовой деревней.

Традиционно отказавшись от десерта (карамелизованная грудь Валерии, наполненная мороженым), выпив после еды для осадки маленькую рюмку ракии, Президент вытер свои масляные, раскрасневшиеся от сытного обеда губы лиловой салфеткой, встал и вышел из столовой.

Сугроб

Тодд был большой и громкий. В нём всё было большое и сразу громко заявляющее о себе: рост (2,04), лицо (белое, с россыпью рыжих веснушек, тяжёлым подбородком, толстыми очками, мутно-голубыми глазами, мясистыми, всегда полуоткрытыми влажными губами), голова (рыже-вихрастая, массивная, с выпуклым лбом и тяжёлыми мочками ушей), руки (длинные, с угрожающе толстыми локтями, с огромными, тоже веснушчатыми пальцами), ноги, вернее – ножищи в замшевых ботинках чудовищного размера. У этих ножищ, точнее, у пальцев ног было тоже громкое выражение, как заметила Маша в их первую ночь. Она с детства поняла, что у пальцев человеческих ног есть, как и у лиц, своё выражение. У пальцев рук – нет, а у ног – есть! Поэтому все и прячут эти пальцы в носки. Белые гигантские пальцы ног Тодда, с выпуклыми розовыми ногтями, слегка покрытые рыжими волосами, тоже были громкими, особенно средние пальцы, громогласно лезущие вперёд.

А уж голос Тодда… Он гремел в двухкомнатной советской квартирке Машиных родителей так, что замирали соседи за нетолстыми стенами. Хотя это был и не бас, а просто высокий голос, часто срывающийся на фальцет. Бабушкины вазы звенели от него.

Но самой громкой была улыбка Тодда. Когда его влажные губищи расползались, обнажая белые, оччччень здоровые зубы и мясистые десны, пространство вокруг словно раздвигалось, наполняясь чем-то новым, иностранным, и советские люди со своими вечными страхами и опасениями цепенели от этой громкой демонстрации чужой свободы.

– Не хохочи, это признак глупости! – учили Машу в семье и школе.

А Тодд хохотал, брызжа слюной и откидывая назад свою рыжую голову, хохотал так, что мама с папой неловко переглядывались. Но уж глупым он точно не был: его в очередной раз наняли в качестве переводчика для сделки по продаже партии высокоточных американских металлорежущих станков. Сделка завершилась удачно, босс с юристом и секретаршей сходили в Большой театр на “Лебединое озеро” и улетели к себе в Детройт, а Тодд остался на неделю, “чтобы посмотреть Москву”, в которой он был впервые. Друг его друга-слависта, живущий в Москве и пишущий репортажи для американской прессы, уехал с женой в путешествие по Сибири, оставив Тодду пустую квартиру в доме для иностранцев на Кутузовском проспекте. В Ленинграде Тодд бывал неоднократно: восемь раз – переводчиком на таких же сделках и дважды – студентом, когда учился на филфаке Стэнфорда. А в Москве – ни разу.