Дебютант

— Мне сказали, что я — аномальный случай. Я должен был умереть. И на самом деле я умер. Прежний я умер. Я читал потом проповеди. Обычные слова. В них не было чуда. А то, что с лицом… Врачи сказали, что это гормональная реакция. Наверное, так и есть. В физическом смысле. Но это печать. Божья печать.

Калитин отшатнулся.

Лицо Травничека поплыло у него перед глазами. Начало менять обличья: человеческие, звериные, каменные, лесные, змеиные, как многослойная амальгамная маска. В нем воскресали все убитые, отравленные Калитиным существа. Лошади. Козы. Собаки. Обезьяны. Крысы. Мыши. Люди. Последним поднялся из водоворота, из глубины, мелькнул и погас облик Веры.

Калитину почудилось, что воскресшие души рвутся поселиться в нем: им нет приюта, кроме тела их убийцы. Его лицо становится окаменелой печатью, а лицо Травничека проясняется изнутри, очеловечивается. Калитин стал царапать свою кожу ногтями, пытаясь содрать прирастающую драконью маску.

Пастор обнял его. Погладил по голове.

Калитин чувствовал, что пастор не лжет. Травничек — живое чудо, и оно перечеркивает судьбу Калитина, делает бессмысленным, ничтожным Дебютанта. Калитин притязал на абсолютную власть над материей, и абсолют был разрушен. Он попытался убедить себя, что Дебютант убил бы священника, — и ощутил, что иррациональность чуда выше его размышлений, выкладок, расчетов.

Он был повержен, его преисполнила смертельная ненависть. Калитин хотел убить священника, у него под рукой осталось единственное оружие. И Калитин начал нашептывать, наговаривать пастору все самое черное, злое, что было с ним, — саму свою жизнь. Стал вливать ее в Травничека, словно отраву. Калитин не мог остановиться, раскупоривал, будто склянки или ампулы, все тайники прошлого; кричал, не слыша, что кричит, чтобы чудесный пастор намертво захлебнулся ядовитым откровением, умер, как умирали мыши и собаки, обезьяны и люди, Казарновский и Вера, — смертью твари. Смертью без чудес.

Глава 21

Только теперь, на горной дороге, Шершнев понял, что Гребенюк — истинный мастер. Майор минуту за минутой упорно отыгрывал время, украденное полицейскими.

Слева склон. Справа пропасть, чересполосица отбойника. Желтые таблетки ламп в тоннеле — машина летела без сопротивления, только взмахивали порой дворники, сметая со стекла мошкару, резали сумрак фары, играла тихо золотая музыка его подростковых дискотек, мелодия давних восьмидесятых, Modern Talking.

Шершнев никогда еще не чувствовал с такой остротой размен пространства на время, размен в их пользу, словно Гребенюк щедро платил сейчас из кармана своих будущих удач.

Белые стрелы разметки указывали: вперед, вперед! Дорога поднималась все выше на перевал, к бывшей границе.

Тоннель. Сужение в две полосы. Гребенюк не снизил скорость, поворот, поворот. Впереди яркая багровая россыпь стоп-сигналов. Машина остановилась. Стало слышно, как гудят вытяжные вентиляторы под бетонным потолком. Они были закупорены внутри горы.

Сзади подъезжали другие машины, водители дисциплинированно глушили двигатели. Гребенюк включил радио: только треск помех на всех каналах.

Они посмотрели друг на друга — тяжело, с пристрастным интересом. Шершнев вылез, постучал в стекло машины впереди них. Трое, студенты, что ли, курят, и не табак, травкой пахнет.

— Вы не знаете, что случилось? — спросил он. — Долго будем ждать?

Водитель хохотнул, сказал веселеньким, поплывшим голосом:

— Это горы, чувак. Здесь постоянно что-нибудь случается. Хочешь? — он протянул недокуренную самокрутку.

— Спасибо, — ответил Шершнев.

Он пошел вдоль рядов. Никто ничего не знал. Мобильные не работали, навигаторы отключились. Шершнев заметил аварийный телефон на стене, красную коробочку. Поднял трубку, нажал кнопку: гудки, гудки. Длинные гудки. Ответа нет.

Люди сидели в машинах, спокойные, покорные. Бараны, подумал Шершнев. Он помнил, как их конвой столкнулся в ущелье с отарой в несколько тысяч голов. Пастух злорадно смотрел на застрявшие в овечьей реке военные машины, а овцы шли вниз, не обращая внимания на гудки, обтирая шерстью борта. Тупые, послушные круговороту жизни. Как эти. Не пропустят, не примут в стороны. Будут стоять.

Он пошел назад.

— Жалко, мигалку не взяли, — сказал Гребенюк.

Шутка погасла, как плохая спичка. Потрескивал остывающий капот. Не было сил думать, сравнивать, строить предположения.

Шершнев хорошо чувствовал себя в закрытых пространствах. Отрицательная клаустрофобия, как говорил их врач. Спускался в узкие лесные схроны, в подземные оросительные каналы, ставшие тайными тропами, сутки бродил в сырых тоннелях бывшей ракетной базы, где устроили лежку боевики. Камень не пугал его, не пугали узости и темнота, бедный кислородом, застоявшийся воздух.

Но здесь, в сухом, освещенном тоннеле с эвакуационными колодцами, ему впервые стало не по себе под землей. В ноздри лез запах бензина, выхлопная вонь, а сверху опускалась, как пресс, громада скалы.