Дегустаторши

Много лет спустя я представила, как Циглер сидит на походной койке где-то в Крыму, уперев локти в колени, уронив голову на руки. Он в раздумьях, он хочет поскорее уехать отсюда, готов даже попросить о переводе, но боится, что это может навредить карьере: если покинуть эскадрон смерти, повышений, скорее всего, больше не будет. Моральный аспект его тревожит гораздо меньше: все эти русские, евреи, цыгане – на одно лицо. Он не испытывает к ним ненависти, но и любить просто так, за принадлежность к некоему абстрактному человечеству, отказывается, а в ценность жизни, разумеется, не верит: как может быть ценным нечто непрочное, готовое в любой момент оборваться? Ценят за силу, за надежность, но жизнь слишком мимолетна. К тому же от тебя в любой момент могут потребовать, чтобы ты пожертвовал ею ради чего-то более важного, например родины – как это сделал Грегор, отправившись на фронт.

Речь не о слепой вере. Циглеру не нужна вера, он своими глазами видел «немецкое чудо», не раз слышал, как его собственные подчиненные говорят: «Если Гитлер умрет, мне тоже не жить». И если жизнь так дешево ценится, почему не отдать ее за того, кто вернет ей смысл? Даже после разгрома под Сталинградом мужчины не перестали доверять фюреру, а женщины – слать ему на день рождения подушечки-думки, расшитые орлами и свастиками… Гитлер как-то сказал, что его жизнь не закончится со смертью, а только начнется.

Циглер знает, что фюрер прав. И даже гордится тем, что он всегда на стороне тех, кто прав. Проигравших невозможно любить, как и человечество в целом. Какой прок горевать о каждой из бесконечного числа судеб, оборвавшихся за последние шесть миллионов лет? Разве с самого начала не было ясно, что жизнь любого существа на Земле рано или поздно закончится? И уж поверьте, услышав предсмертное ржание лошади, мы жалеем ее гораздо сильнее, чем незнакомого покойника, давно ставшего частью истории.

Не может быть сострадания ко всему человечеству, мы всегда оплакиваем конкретного человека – умирающего пожилого раввина, который молится, прижимая к груди руки; прекрасную еврейку, изуродованную насильниками; русскую матрешку, обхватившую ногами твои бедра, чтобы ты хоть на миг почувствовал себя в безопасности.

Или Адама Вортманна, учителя математики, арестованного у меня на глазах. Человека, навсегда ставшего для меня воплощением всех прочих жертв рейха, мира, первородного греха.

Циглер боится, что так и не сможет привыкнуть к окружающему его кошмару, и целые ночи просиживает на своей койке, не смыкая глаз. Еще больше он боится, что привыкнет и окончательно лишится способности сострадать, даже собственным детям. Но сильнее всего он боится сойти с ума, поэтому и хочет просить о переводе.

Гауптштурмфюрер будет разочарован: ведь это Циглер, никогда не пасовавший перед трудностями, несмотря на проблемы со здоровьем! О ком он теперь станет докладывать Гиммлеру? Рейхсфюрер ценит вас, не стоит принимать скоропалительных решений.

Но кровь никак не может успокоиться, Циглер слышит, как она стонет, визжит, воет в его жилах, и сидит всю ночь на койке, не в силах уснуть. Потом все-таки просит перевести его, к черту карьеру, но вой продолжается. Должно быть, он родился бракованным и не подлежит ремонту: от врожденных дефектов лекарства нет – жизнь, к примеру, от этого явно не лечит. Зато есть смерть, почему бы не использовать ее?

Приехав в Краузендорф, оберштурмфюрер Альберт Циглер уже будет знать, что навсегда останется оберштурмфюрером: продвижение по службе ему больше не светит. Он постарается загладить вину за свой провал, проявляя всегдашнюю строгость, но вскоре почувствует, что жизнь его рушится, и однажды ночью, подойдя к моему окну, начнет вглядываться в темноту.

Долгие годы я считала, что именно из-за этой страшной тайны, которую он так боялся открыть, а я – услышать, мне и не удалось его полюбить. Какая глупость! Можно подумать, мужа я знала лучше. Мы прожили под одной крышей всего год, потом он ушел на фронт: когда мне было узнать его? В конце концов, любовь случается и между незнакомцами, между врагами по разные стороны границы. Она случается даже между людьми, которые боятся друг друга. Нашей любви помешала сбыться не какая-то там тайна, а падение Третьего рейха.

33

Летом вонь болот становилась настолько сильной, что казалось, будто все вокруг гниет и разлагается. «Может, и мне скоро придется гнить», – думала я. «Что в Гросс-Парч ни привези, мигом портится», – говорили местные. Вот только я была испорченной еще до Гросс-Парча.

В июле 1944-го снова вернулась жара (мокрая от пота одежда так и липла к коже) и с ней – полчища комаров: они окружили нас и яростно шли на приступ, снова и снова.

От Альберта не было вестей со дня отъезда: он исчез и не давал о себе знать.