Дегустаторши

Эльфрида задержала дыхание, Августина вполголоса сыпала проклятьями, надеясь, что Циглер не слышит, а я пыталась поймать его взгляд. Но он избегал меня, и я все отчетливее понимала, что права, что он говорит только со мной. Или, может, выписал из справочника набор клише для создания действенной речи, которая, как любой монолог, вовсе не предполагала ответа. А может, хотел скрыть за показным рвением, что тоже беседовал с бароном и Штауффенбергом в тот майский вечер, на приеме в замке? Наверное, кто-то из коллег его заподозрил, кто-то в нем засомневался. Или никто не обратил внимания на такую незначительную фигуру в компании заговорщика и его предполагаемых сообщников? То-то Циглер, должно быть, расстроился, то-то рассердился: как можно пропустить столь грандиозное событие?

Потом я решила, что он, вероятнее всего, нарочно уехал в Баварию, что они с Марией лгали мне, только я этого не понимала. Впрочем, правды я все равно не узнала, да и не спрашивала.

Койки расставили в классах на втором этаже, в той части казармы, куда нас никогда не водили: три девушки на комнату, только в одной, более просторной, пришлось разместиться четверым. Нам даже позволили выбирать кровати и соседей – я сразу застолбила себе местечко у стены, рядом с Эльфридой, потом к нам присоединилась Лени. За окном виднелись часовые, которым приказали всю ночь ходить вокруг школы. Один из них, заметив меня, велел ложиться спать. Израненный, подпаленный, пышущий бессильной злобой Волк тревожно ворочался в своем логове. А где-то во внешнем кольце обороны Вольфсшанце спал Циглер: вход в сердце ставки ему был заказан.

«Я соскучился», – сказал он несколько дней спустя, случайно столкнувшись со мной в коридоре. Я отстала от остальных: поскользнулась, потеряла туфлю и, похоже, растянула лодыжку. Эсэсовец, конвоировавший нас в столовую, продолжал шагать вперед, стараясь при этом не упускать меня из виду. «Я соскучился». Я подняла голову, все еще необутая: лодыжка горела. Эсэсовец бросился обратно, решив проявить бдительность перед начальством. Воспользовавшись собственным пальцем как рожком, я стала надевать туфлю, но тут же покачнулась, почти потеряв равновесие, и инстинктивно едва не оперлась на Альберта. Он столь же инстинктивно попытался поддержать меня, даже протянул руку… Я хорошо знала его тело – и не могла заставить себя прикоснуться к нему. И точно так же не могла поверить, что больше никогда его не коснусь.

Нет на свете ничего, способного оборвать любовь вроде нашей – без прошлого, без обещаний, без обязанностей. Она постепенно гаснет сама: тело становится ленивым и вялым, все чаще предпочитая пассивное ожидание напряжению страсти. Даже легкого прикосновения к его груди, животу – ничего больше, только провести рукой по ткани мундира – мне хватило бы, чтобы снова почувствовать, как время растягивается, подталкивая нас к краю пропасти. Но Альберт замер, и это меня отрезвило. Я резко выпрямилась и пошла дальше, так и не ответив. Подбежавший эсэсовец щелкнул каблуками, выбросил руку вверх, и оберштурмфюрер Циглер наконец опустил свою.

36

По выходным я старалась проводить свободное от работы время с Гертой и Йозефом. Мы занимались огородом, гуляли по лесу, подолгу болтали на заднем дворе или молчали, благодарные друг другу уже за то, что можем побыть вместе: я, сирота, и они, потерявшие сына. Нас связывала эта общая потеря или, скорее, опыт этой потери.

Я так и не поняла, знали ли они о ночах, проведенных мною с Циглером. Обманывая их, я чувствовала, что недостойна их любви, хотя сама была по-прежнему привязана к старикам. Меня поражало, с какой легкостью они отказались от того, что было частью их существования, – как я сейчас понимаю, они просто исключили из жизни все, что сводило их с ума.

Мои угрызения затрагивали в основном Герту с Йозефом, ведь и Герта, и Йозеф были здесь, рядом, а Грегор давно стал просто именем, мыслью, с которой просыпаешься, фотографией в альбоме или под рамой зеркала, случайным воспоминанием, внезапными слезами по ночам, гневом и стыдом за свое поражение. Грегор стал абстрактной идеей, моим мужем он больше не был.

Время, оставшееся от общения со свекрами, я посвящала Лени, которая встречалась с Эрнстом всякий раз, когда тот сменялся с дежурства, но боялась ходить на свидания одна и поэтому таскала с собой то нас с Уллой, то Беату или Хайке с детьми, а порой даже Эльфриду, едва терпевшую обоих солдат и нисколько этого не скрывавшую.

– Ну разве я не провидица? – спросила Беата как-то в воскресенье, сидя за столиком бара с видом на озеро Мой.

– Ты про Гитлера? – хмыкнула Эльфрида. – Помнится, ты предсказала, что ему не поздоровится. И, как видишь, не угадала.

– А вы чего ждали? – заинтересовался Эрнст.

– Она у нас ведьма, – объяснила Улла, – и составила ему гороскоп.

– Ну, все-таки он чуть не погиб, – вмешался Хайнер. – Ты только не перестарайся, Беата. Впрочем, нашего фюрера голыми руками не возьмешь.

Эльфрида бросила на него недовольный взгляд, но Хайнер, не обратив внимания, глотнул еще пива и утер губы тыльной стороной ладони.