Действительно ли была та гора?

Свет, который после долгой ходьбы в темноте буквально ослепил нас, давали стоявшие на сцене в метре друг от друга шахтерские лампы, окружавшие сцену. Лампы использовали в качестве топлива карбид, а не электричество. На сцене было светло как днем, но на зрительских местах, за исключением первых рядов, было довольно темно.

В нашей группе, усевшейся по несколько человек на относительно хорошо освещенной соломенной циновке, незнакомым человеком для всех, кроме меня, была лишь олькхе. Я представила ее. Конюх Шин, вежливо обратившись к ней, спросил о состоянии здоровья брата. Это поразило меня — выходило, что с нашей первой встречи он не забыл о том, что мой брат болеет туберкулезом. Более того, он спрашивал о его нынешнем состоянии здоровья с выражением беспокойства на лице и сказал, что попробует достать хорошее лекарство. Пока олькхе, хлопая глазами, поддакивала, я, разволновавшись, неизвестно почему разозлилась на нее. Но хотя она, по природе своей не умея хитрить, иногда говорила слова, которые были мне не по душе, к счастью, она не дала мне повода подозревать ее в заигрывании с Шином.

На заднике сцены, в центре, висели портрет маршала Ким Ир Сена, а рядом, справа и слева, портреты Мао Цзэдуна и Сталина. Как я ни старалась быть объективной, похвалы пению самого лучшего в мире коллектива художественной самодеятельности были или преувеличением, или снисхождением. Дело в том, что почти все песни, одну за другой, пели дети. К тому же весь репертуар состоял из народных песен. Но утешением служило, что девочки, в глазах которых отражался долгий голод, одетые в юбки малинового цвета, кофточки с разноцветными полосками на рукавах, и красными ленточками в волосах выглядели фантастически. В их ярко-красно накрашенных губах не было ничего противного. Уже то, что они не умерли в этой безжалостной войне и, надев пестрые детские платьица, хриплыми голосами пели песни, могло растрогать. Интересно было узнать, откуда, из каких мест они прибыли сюда. Я не могла поверить в то, что они проделали столь длинный путь только для того, чтобы спеть для нас. Что касается хора, его надо было называть не хором девочек, а хором девушек, настолько все они выглядели взрослыми. Из-за того, что голос девушки, стоявшей посередине и певшей соло, одновременно был звонким и имел печальную глубину, у меня защемило в груди. Когда ее красивый голос, поющий слова: «Накройте меня знаменем. Красным знаменем…», на волне хора голосов поднялся до максимальной высоты, я увидела, как ресницы конюха Шина стали влажными. Я тоже, впервые за долгое время, позволила себе заплакать от неясной щемящей печали.

Танец был последним в программе выступлений. Товарищ Шин возбужденным голосом сказал, что сейчас будет «самое настоящее». Мне было неясно, что он имеет в виду: то ли то, что все до сих пор было подделкой, то ли то, что именно в этот раз выходит тот самый коллектив художественной самодеятельности. Танец с названием «Победа» танцевали две девушки. Обе были юны и выглядели старше пятнадцати лет. Одна девушка, в рабочем комбинезоне, с туго перевязанными волосами, держала в руке молот и что-то похожее на серп, другая, в слегка колышущемся розовом платье, держала сверкающую игрушку, похожую на арфу. Девушка в платье танцевала медленно и изящно, а девушка в рабочем комбинезоне — энергично и быстро, но это было больше похоже на ритмичные движения из гимнастики. Две танцовщицы, кружа по сцене, преследовали и догоняли друг друга, но в конце концов девушка в розовом платье без сил рухнула в центре сцены. Танец закончился, когда девушка, державшая в руке серп и молот, танцуя, остановилась и наступила ногой на пояс девушки в розовом платье. Стоящие сзади военные восторженно зааплодировали. Мы тоже захлопали, оглядываясь на конюха Шина.

Честно говоря, это был примитивный детский танец, который не хотелось смотреть до конца. Мне казалось, что меня стошнит. Было такое ощущение, словно я смотрела на чрезмерно усердного коммуниста, раздевшегося перед людьми, без какого-либо скрытого в его поступке смысла. Когда обнаженный человек на сцене не стыдится своей наготы, должен отвернуться хотя бы зритель.

Когда закончился танец, мы вышли на улицу и снова выстроились гуськом, чтобы вернуться домой. Конечно, мне было неудобно перед олькхе, но я не могла выразить этого словами. Мне было невыносимо грустно.