Действительно ли была та гора?

Вряд ли в нашем доме кто-то поселился — тишина, царившая в районе, была глубокой и непривычной. Для человека, который впервые искал бы наш дом, легким ориентиром служила двухэтажная баня «Синантхан», стоявшая целой и невредимой за полицейским участком Сонбок. Если обойти баню, то позади нее можно было увидеть наш дом.

Наконец-то мы вернулись. Олькхе сказала, что самое первое, что ей хочется сделать, когда мы доберемся до дома, — искупаться. Я с радостью согласилась, сама грезя о теплой ванне. Мы еще долго болтали о том, что нам хочется сделать в первую очередь.

Что ждет нас в переулке, находящемся за баней «Синантхан»? Мы никак не могли предугадать, чем закончится наше длинное утомительное путешествие, и эта неопределенность вызывала сожаление, обиду и легкий страх, от которого чуть сводило живот.

4

ВРЕМЕНАМИ ДАЖЕ «ПУСТОЙ ОРЕХ»^[40]ГНЕВАЕТСЯ

1

С кухни доносился шум гремящей посуды, во дворе громко работал насос, хныкал ребенок, о чем-то шептались и хихикали женщины. Нос улавливал аппетитный запах риса, а также вкусный запах супа из дэнчжан^[41]. Все это, гармонируя друг с другом, заполнило наш дом. О, это божественное ощущение изобилия… Это были не просто шумы или запахи — это была сама жизнь, мир, где не было чувства реальности. Однако я боялась, как бы это сладкое чувство случайно не исчезло. Завернувшись в одеяло то ли во сне, то ли наяву, я тихо радовалась сонливому покою.

— Чани, ты же у нас послушный ребенок. Быстро сходи и разбуди тетю. Можешь ей даже по голове постучать. Быстро! — послышался голос матери, наставляющей внука.

— Прекрати, — раздался низкий, добрый голос бабушки, оказывается, она тоже была там. — Пусть выспится как следует. Боже мой, она такая слабенькая, как же она утомилась, что до сих пор спит!

Я резко откинула одеяло, поняв, что мне не удастся снова заснуть. Сквозь бумагу для оклейки окон, словно расщепляясь, проникали лучи утреннего солнца. Только когда я услышала разговоры, я осознала, что семья воссоединилась.

В нашем доме, расположенном в микрорайоне Донамдон, мы с олькхе нашли не только мать и брата с племянником, но и семью старшего в роду дяди, эвакуировавшегося из Кэсона. Когда мы, дрожа от волнения, бесшумно прошли через наполовину открытые ворота во двор, первым человеком, кого мы увидели, был брат.

Он, сидя на краю деревянного пола, поглаживал одной рукой набалдашник трости и задумчиво смотрел на двор, который быстро поглощала темнота. С белой, почти прозрачной кожей, сильно похудевший, в тонком желтовато-зеленом чжогори^[42] и свободных брюках из перкали, которые очень ему шли, он был похож на журавля. С таким вкусом одеть брата могла только мать. Значит, все были живы и здоровы. Брат, едва увидев нас, резко поднялся, опираясь на трость. Мы с олькхе, увидев, что он может встать, вскрикнули от удивления, тут же на наши возгласы из разных комнат выбежали несколько человек. Шестеро членов семьи дяди из Кэсона, включая бабушку, и наша семья — всего во дворе собралось двенадцать человек. Мы с олькхе, до сих пор готовившиеся к худшему, не могли сразу осознать, что все закончилось так хорошо. Даже не глядя на других членов семьи, мы, уставившись на брата, непрерывно причитали:

— Ох, встал… Как же так? Вы можете вставать?

— Думаете, он может только стоять? Он может даже ходить! — гордо сказала мать и, поддерживая брата, попросила подтвердить ее слова.

Брат прошел перед нами почти до середины каменной террасы и вернулся обратно. Глаза олькхе наполнились слезами.

— Пройдитесь еще раз, — попросила она дрогнувшим голосом.

И брат прошелся до середины каменной террасы.

Я несколько раз пересчитала людей, вышедших во двор. Как и прежде, их было двенадцать. Раньше семья старшего дяди из Кэсона состояла из семи человек. Теперь с ними не было Мёнсо. Олькхе, казалось, ни о чем не догадывалась. Двенадцать человек — большая семья, поэтому, если появлялся или уходил один или два человека, это было не так заметно. Тем более если отсутствовала одна двоюродная сестра. Бабушка упрекнула нас, говоря, что мы будто не заметили, что с нами нет одного члена семьи. Лишь после этих слов я почувствовала, что мы вернулись домой, и, облегченно вздохнув, рухнула навзничь на деревянный пол. Я не сказала бабушке, что уже знала о том, что Мёнсо умерла, и не рассказала о том, как она приходила ко мне проститься. Я решила, что никому не надо говорить об этом, потому что ее появление тем утром можно было расценить как признание гораздо более глубокой любви, чем сестринская.