Декабристки. Тысячи верст до любви

Грядущее наказание если и вызывало у Павла страх, то лишь первое время и совсем небольшой. Пестель слишком хорошо понимал, что новый царь обязан будет вынести им достаточно суровый приговор и что сам он на его месте поступил бы точно так же. Наказание было неизбежным, а значит, переживать из-за него было бессмысленно – так считал Павел. А потому оставался совершенно спокойным и в камере, и во время допросов в Зимнем дворце. Он точно знал, что его в любом случае приговорят либо к смертной казни, либо к длительной или даже пожизненной каторге. Но чем больше времени проводил он в тюрьме, тем сильнее становилось его безразличие ко всему, включая собственную участь.

Когда экипаж остановился у моста, ведущего на территорию Петропавловской крепости, Пестеля вытолкнули наружу и зачем-то снова завязали ему глаза. Раньше конвоиры так не делали, но ему даже не пришло в голову спросить их, что изменилось на этот раз. «По привычке, наверное, завязали. Ну и ладно…» – подумал он, медленно шагая по тюремным коридорам.

Его привели в камеру, и он, без труда найдя на ощупь койку, улегся на нее, раздумывая о том, сколько времени осталось до рассвета и есть ли ему смысл пытаться заснуть, чтобы дать своему телу хотя бы небольшой отдых. Лишь спустя несколько минут он вдруг понял, что повязка немного давит ему на глаза и что ее уже давно можно было бы снять. Но даже после этого Пестель так и не смог заставить себя пошевелиться и развязать черный платок. Неудобство от повязки почти не мешало бывшему главе заговора против монархии – ему было все равно…

Глава XI Санкт-Петербург, Петропавловская крепость, 1826 г.

Желтый кленовый лист высох и стал таким хрупким, что Кондратий Рылеев боялся лишний раз взять его в руки. Было ясно, что он рассыплется в пыль от любого неосторожного движения. Ночью поэт клал его на пол в угол камеры, днем иногда осторожно переносил на одеяло, но стихи сочинял все реже. Все, что ему хотелось написать, он уже создал в своем воображении и теперь даже не особо жалел о том, что у этих стихов никогда не будет ни одного читателя. Он, пожалуй, и не хотел, чтобы их прочитали другие люди – хоть его друзья и родные, хоть совершенно незнакомые. В них было слишком много личного, и они, как теперь очень хорошо понимал Рылеев, не пришлись бы по душе никому из его близких.

Первые стихотворения, созданные им в камере при помощи листа, были похожи на то, что Рылеев писал раньше, на свободе. Он мысленно обращался к своим друзьям, к тем, кто сидел в соседних камерах Петропавловской крепости, и призывал их не падать духом и быть сильными, стойко держаться во время допросов и не отказываться от своих убеждений. Потом ему все чаще стали вспоминаться убитые во время бунта соратники, и он начал сочинять стихи о них. Но эти произведения были уже совсем иными. В них звучало не только восхищение смелостью погибших товарищей, не только обещание всегда помнить о принесенной ими жертве, но и другие чувства, сперва даже не до конца понятные Кондратию Федоровичу. Поначалу ему казалось, что это просто скорбь по ним, но, сочинив несколько стихов об их героических смертях, он, наконец, разобрался в своих чувствах, и ему стало ясно: к этой скорби примешивалась еще и вина перед ними. Его собственная вина в их гибели.

Следующие стихотворения полились из Рылеева рекой. Он то пытался оправдываться перед жертвами выступления «Северного общества», то просил у них прощения, то доказывал самому себе, что ни о каком прощении теперь не может быть и речи. Эти стихи давались ему тяжело и вряд ли были хороши с точки зрения правил словесности, но он продолжал мысленно записывать на кленовом листе все новые и новые строки, а потом так же мысленно зачеркивать их и заменять слабые и неудачные строфы новыми, более сильными и более правдивыми. Постепенно стихи, как ему казалось, становились все лучше, но и чувство вины перед всеми, кого не стало в день восстания и кто теперь сидел в камерах по соседству с Кондратием, росло с каждым новым произведением, с каждой удачной рифмой. И в конце концов он создал самое лучшее, безупречное стихотворение, в котором полностью признавал свою вину во всех случившихся в тот день смертях.