Декабристки. Тысячи верст до любви

После этого Рылеев сочинил еще несколько других стихотворений, посвященных разным «мирным» предметам, лирических и даже романтических, но все это было уже несерьезным баловством, и он прекрасно понимал, что настоящей поэзией эти последние его произведения не являются. Все самые главные стихи в своей жизни он уже написал, а то, что было после них, сочинялось просто по привычке, из-за того, что Кондратий не мог сразу остановиться. Но к этим последним стихам он уже относился как к посредственным и не имеющим для него никакой важности и поэтому даже не пытался их запомнить. Зато самые главные свои произведения ему даже не пришлось специально заучивать наизусть – они сразу же, как только он придумывал для них последние строчки, намертво въедались в его память, и если бы его попросили, он мог бы прочитать их в любой момент. Правда, просить его об этом было некому. Никто не знал о том, что он сочинял в камере стихи…

В конце концов наступил день, когда в голову Рылееву не пришло ни строчки – желание сочинять полностью сошло на нет. Он все-таки попробовал взять в руки служивший ему верой и правдой кленовый лист, но тот, словно специально дождавшись той минуты, когда он станет ненужным поэту, тихо хрустнул в его ладонях и неслышно осыпался на пол множеством мелких сухих кусочков, которые мгновенно смешались с толстым слоем сырой пыли. В камере было темно, и Кондратию Федоровичу показалось, что они просто исчезли, так и не долетев до пола. Он глубоко вздохнул, закашлялся в затхлом тюремном воздухе и снова уселся на свою кровать. Все закончилось, больше он не смог бы сочинить ни строчки. Больше ему вообще нечего было делать на этом свете.

Какое-то время он сидел, не двигаясь и глядя в одну точку. Ему казалось, что прошло очень много времени, чуть ли не весь день, но когда он перевел взгляд на зарешеченное окошко, то обнаружил, что за ним стало лишь немного светлее, а значит, прошел в лучшем случае час. Впереди был длинный день, который надо было чем-то занять, но Рылеев понятия не имел, как еще он может убить время, находясь в камере. Ему не хотелось не только сочинять стихи, но даже просто думать о чем-нибудь, будь то воспоминания о прошлом или мечты о свободе.

«А до вечера еще двенадцать или даже больше часов! – с ужасом думал Кондратий. – Да еще ночью я наверняка долго не смогу заснуть. А потом будет еще много других дней, таких же пустых, таких же бесконечных!» Охватившая его при этих мыслях тоска была столь сильной, что Рылеев, не выдержав, вскочил с койки и принялся быстро расхаживать по камере туда и обратно, надеясь, что это придаст его ожиданию вечера хоть какое-то разнообразие. Но ходьба быстро ему надоела, а кроме того, он почувствовал сильную усталость, словно все это время не сидел неподвижно, а делал какую-то тяжелую работу. Пришлось снова сесть и больше уже не вставать с койки до самого вечера. Так Рылеев и просидел без единого движения до того момента, как ему принесли ужин. Узник поел и снова занял прежнее положение на койке.

Голубое небо за крошечным окошком слегка посерело – наступила летняя, почти такая же светлая, как день, петербургская ночь, но в камере все же стало довольно темно. Кондратий лег на бок и даже не стал накрываться одеялом – ему вдруг стало лень шевелиться даже ради такого простого дела. Больше он не беспокоился из-за того, что ему нечем будет заняться все последующие дни. Наоборот, теперь он с тоской думал о том, что его могут выгнать из камеры на прогулку или повести на очередной допрос. Мысль о том, чтобы вставать и куда-то идти, стала вдруг пугать его еще сильнее, чем до этого перспектива безвылазного сидения в камере.

Он пытался заснуть, но ему не удалось и это. Лишь на некоторое время Рылеев слегка задремал, однако вскоре его глаза снова открылись, и он понял, что забыться сном в эту ночь ему уже не суждено. Небо за окошком опять стало светлее – наступало утро. Впрочем, Кондратий вспомнил, что за пределами его камеры было лето, а значит, рассвет начинался очень рано, и еще хотя бы три или четыре часа никто не должен был его побеспокоить. А это было не так уж мало!

Рылеев закрыл глаза и приготовился еще долго валяться на койке, не двигаясь и ни о чем не думая. Сколько ему удалось так пролежать, прежде чем в замке камеры заворочался ключ, он не понял – чувство времени изменило узнику окончательно. Но небо было все таким же сумеречным и стало лишь еще немного светлее, из чего Кондратий заключил, что лежал он так недолго. И для чего он понадобился надзирателям в такую рань?

– Выходите, и побыстрее! – скомандовал вошедший в камеру надзиратель и положил на койку отобранный у него после заключения в крепость мундир. Рылеев медленно сел и, с трудом заставляя себя двигаться не слишком лениво, чтобы не вызвать недовольства стражника, принялся натягивать сапоги. Он уже догадывался, зачем к нему явился тюремщик и куда его сейчас поведут, но, к своему огромному удивлению, совсем не чувствовал страха. Ему просто ужасно не хотелось никуда идти.