Декабристки. Тысячи верст до любви

«Вот все и кончилось, – думал он, шагая по темным коридорам крепости. – Не будет никаких долгих лет скуки в тюрьме, все решится прямо сейчас. Еще немного, и я расплачусь за всех тех погибших, расплачусь за все, в чем виновен…» Эта мысль немного взбодрила его, и он перестал расстраиваться из-за того, что ему не дали еще полежать в камере. Правда, выходить из крепости и ждать приговора у него по-прежнему не было никакого желания.

Его вывели на улицу, и узник невольно зажмурился: свет раннего, еще неяркого утреннего солнца показался ему слишком сильным после множества дней, проведенных в тюремной темноте. Не видя, куда идет, он споткнулся о подвернувшийся под ноги камешек и покачнулся, едва не падая. Конвоир остановился вместе с ним и терпеливо подождал, пока Рылеев выпрямится и сможет идти дальше. Это было так необычно, что даже безразличный ко всему Кондратий почувствовал удивление. Раньше стражники вели себя с ним без всяких церемоний, и если он, по их мнению, шел на допрос или на прогулку слишком медленно, могли и подтолкнуть, требуя, чтобы он двигался быстрее. Теперь же к нему словно бы стали относиться лучше – уж не потому ли, что его просто-напросто жалели?

Долго раздумывать над этим Рылееву не пришлось. Его провели по двору, где он еще недавно гулял и нашел так пригодившийся ему прошлогодний кленовый лист, и снова завели в одно из темных помещений крепости. Они со стражником шли по узкому темному коридору мимо запертых дверей камер, а где-то впереди слышался шум нескольких довольно громко о чем-то говоривших голосов. Кондратию показалось, что среди них он слышит знакомые – особенно выделялся в общем шуме громкий и резкий баритон Евгения Оболенского. Больше у него не осталось никаких сомнений: всех заговорщиков для чего-то собирали вместе. И он хорошо понимал, что единственной причиной, по которой тюремное начальство стало бы это делать, было оглашение вынесенного им приговора.

Первым из заключенных, с которым Рылеев столкнулся в узком коридоре, оказался Иван Якушкин. Он едва узнал его – один из самых хладнокровных и жестоких членов общества, всегда ратовавший за то, что императора необходимо убить, шел, подталкиваемый конвоиром, с опущенной головой и казался совершенно смирившимся со своей участью. Увидев Кондратия, он лишь слабо кивнул ему и покорно зашагал дальше.

Так же мрачно и безнадежно здоровались с Рылеевым и другие встреченные им соратники, одетые в мундиры, наброшенные поверх арестантской одежды. И один лишь Оболенский, которого он догнал перед самым выходом, оставался, как всегда, в приподнятом и насмешливом настроении.

– Они глупцы! – забубнил он, наклонившись к уху Рылеева, когда оказался рядом с ним. – Они не понимают, что, если нас всех повесить, это им же самим выйдет боком! Не понимают, что тогда все прогрессивные люди, все молодые, вся страна станет считать нас героями, мучениками за правду! Ты представляешь, сколько тогда возникнет новых тайных обществ, сколько людей продолжат нашу борьбу?!

– Представляю… – с задумчивым видом протянул Рылеев, и поскольку на его лице не отразилось никакой радости от того, что в будущем у них найдется много последователей, Оболенский принялся еще более страстно убеждать его, каким благом обернется для России вынесенный им смертный приговор:

– Если бы я не состоял в нашем «Союзе», но узнал о том, что было восстание и что всех участников казнили, – я бы только из-за этого тоже пошел в заговорщики, только потому, что казнят у нас всегда тех, кто прав! Потому что власть их боится – чувствует, что за ними правда, и боится до смерти! И другие люди будут так же думать, как я, – все лучшие, все те, кто желает России лучшего!..

– Ты прав, – все так же задумчиво согласился с ним Рылеев. – Именно так все и будет…

– Так и не иначе! – подтвердил Евгений с довольным видом, посчитав, что Кондратий разделяет не только его мысли, но и радость от того, что в будущем все должно сложиться именно таким образом. Он хотел сказать еще что-то, но коридор внезапно кончился, и тюремщики вывели их с Рылеевым в другой двор, где уже собрались почти все бывшие заговорщики. Оболенский бросился к одетому в расстегнутую меховую шубу и покрасневшему от жары Вильгельму Кюхельбекеру, возле которого толпились еще несколько товарищей. Кондратий же немного замедлил шаг, чтобы отстать от своего слишком экзальтированного друга и не слушать его торжественных речей. С тем, что говорил его собрат по перу, Рылеев действительно был согласен, но сделанное им «пророчество» не радовало его ни в малейшей степени. «С нас и правда захотят взять пример, если приговор будет смертным, – повторил он про себя слова Евгения. – Посчитают нас героями и решат повторить наш мятеж. И опять будет стрельба по бунтовщикам и зевакам, будет множество новых жертв! А если заговор удастся? Тогда убитых будет неизмеримо больше. Нет, выносить нам смертный приговор нельзя. Не ради нас нельзя, ради других людей, ради молодых идиотов, которые решат, что мы были правы, ради тех, кого они убьют!!!»