Декабристы. Актуальные направления исследований

В большинстве воспоминаний мемуаристы живо и точно рисуют картины тюремного заточения. Их рассказы не противоречат документам и имеют высокую степень достоверности в том, что касается крепостной топографии.

Рассмотрим теперь несколько случаев, когда воспоминания отчасти компенсируют недостающую документальную информацию.

Один из таких эпизодов связан с М. И. Пущиным. Если судить только по имеющимся документам, он провел весь период следствия в № 6 Кронверкской куртины, куда был переведен с крепостной гауптвахты 4 января 1826 г. Здесь М. И. Пущин показан в списках арестантов на 30 января и на середину апреля 1826 г. В карандашной помете на листе «вопросных пунктов» от 12 марта значится номер этой же камеры[1333]. В то же время в воспоминаниях декабрист рассказал, что из Кронверкской куртины его перевели в Петровскую. Произошло это, по его словам, на следующий день после Пасхи[1334]. В 1826 г. Пасху праздновали 18 апреля. Следовательно, если полагаться на воспоминания декабриста, он оказался на новом месте 19 апреля. Между прочим, эта дата объясняет, почему сведения о заключении в Петровской куртине не попали в т. н. «комендантский список». Рассматривая выше этот документ, мы пришли к выводу, что основная часть списка зафиксировала распределение декабристов по камерам не позднее 12–15 апреля, но тогда М. И. Пущин находился еще в Кронверкской куртине.

Воспоминания М. И. Пущина наполнены живыми подробностями, которые мог сообщить только очевидец: «У Петровских ворот вместе со мною в моем соседстве сидели Михаил Орлов и Семичев. С Семичевым у нас вскоре завязался певучий разговор. <…> С Орловым же никаких переговоров я не вел: его отделяла от нас каменная стена, но однажды видел из окна, как брат его Алексей Федорович, ехавши в крепость, делал ему знаки, говорившие, что он освобождается»[1335]. М. Ф. Орлов, как известно, действительно содержался в Петровской куртине с 30 декабря 1825 г. до отправки из крепости 16 июня 1826 г. Туда же, в камеру № 6, весной 1826 г. был помещен Н. Н. Семичев[1336]. Итак, документально пребывание М. И. Пущина в Петровской куртине не подтверждается. Тем не менее, к его мемуарному свидетельству вполне можно относиться с доверием.

Другой случай касается А. С. Гангеблова, который вспоминал о пребывании во время следствия сначала в Невской куртине, потом в Екатерининской, а затем в Головкином бастионе («Анненском кавальере»)[1337]. Последнее место его заключения не отражено в документах. Запомнившиеся мемуаристу детали: вытянутый в длину «мрачный каземат» с низким сводом, в толстой стене «маленькое квадратное окно», «шагах в 12–15 от окна возвышалась стена самого кавальера и затеняла свет» – вполне убеждают, что он действительно находился в Головкином бастионе. Из всех арестантских помещений в этом бастионе один каземат № 5, в левом фасе у плечного угла, по своим размерам подходит под описание А. С. Гангеблова, в то время как остальные были значительно меньших размеров. Кроме того, вблизи окна именно этого каземата находился кавальер[1338].

Известно, что в № 5 Головкина бастиона с момента доставки в крепость и по крайней мере до конца апреля содержался П. Г. Каховский[1339]. На 15 мая он значился в № 9 Никольской куртины[1340]. Именно к этому времени относится рассказ А. С. Гангеблова. Таким образом, перевод его в Головкин бастион (аналогично перемещению М. И. Пущина в Петровскую куртину) произошел после составления основной части «комендантского списка» и не был зафиксирован документально в имеющихся в нашем распоряжении источниках. В Головкином бастионе, по словам А. С. Гангеблова, он пробыл по крайней мере до середины лета 1826 г. Добавим в заключение и такую весьма правдоподобную деталь из его воспоминаний. Находясь в северной части крепости, поблизости от Кронверка, перед рассветом 13 июля 1826 г. он слышал какие-то «необычные звуки», а вечером узнал, что там сооружали эшафот в преддверии казни[1341].

Конкретные сведения о местах заключения арестантов можно почерпнуть и благодаря переписке, которую разрешено было вести некоторым из подследственных декабристов со своими родственниками. Разумеется, речь идет не о содержании самих перлюстрировавшихся писем, а об имеющихся на них пометах, схожих по значению с «адресными пометами» на вопросных листах. Правда, как и в случае с документами из следственных дел, такого рода уточнений относительно немного. Иногда «адресные пометы» на письмах подтверждают известную из других источников тюремную топографию. Так, на многочисленных письмах, написанных за время заключения в крепости С. П. Трубецким, проставлена цифра 7 – известный и прежде номер его камеры в Секретном доме Алексеевского равелина[1342].