Дела давно минувших дней...

Павел Петрович этого тона вроде бы не замечает, хотя и ему понятно: в условиях деревни строгое соблюдение «кодекса чести» невозможно, и от известной фарсовости уже при обсуждении подробностей поединка никуда не денешься («Что же касается до самих условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, — ибо где ж их взять?»).

Базаров с подчеркнутым безразличием соглашается со всем, что предлагает Павел Петрович. Не устраивает его только предложение написать письмо, в котором в случае смертельного исхода каждый из дуэлянтов напишет, что кончает самоубийством. «Вот с этим я не совсем согласен, — промолвил Базаров. — Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то».

Базаров предлагает свой вариант обезопаситься от последствий: пригласить свидетелем камердинера Николая Петровича. Тут налицо перекличка со сценой из «Евгения Онегина», где Онегин выдвигает своего слугу в качестве секунданта. Эта параллель призвана усугубить фарсовый оттенок дуэли в «Отцах и детях», поскольку кирсановский лакей еще более трусоват и глуповат, нежели онегинский.

Очевидно и другое сходство дуэльных сцен у Пушкина и у Тургенева. Как и герой пушкинского романа, Базаров осознает ненужность поединка. Но если Онегин подчиняется стереотипу поведения, предписанному дуэльным кодексом, то Базаровым движет иное чувство. «Фу ты черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда… (Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его, как котенка».

Гордость — едва ли не основной двигатель действий Базарова. О гордости его говорит Одинцова, Аркадию открывается «бездонная пропасть базаровского самолюбия», и Павел Петрович заметил, что у Базарова «гордость почти сатанинская». Базаров гордится тем, что он не такой, как все, он — плебей, отказавшийся от «господского» образа жизни и мышления.

Но полностью освободиться от этого ему все же не удается. Горький в своей «Истории русской литературы» заметил: «Мы видим, что Базаров относится к простым людям небрежно — почему это? Не есть ли эта небрежность нечто унаследованное им из недр прошлого? Прочитайте всю повесть и вы увидите, что это именно так». Остается добавить, что и к тем, кто по положению равен ему, Базаров тоже относится снисходительно, если не с пренебрежением. Уже стоя на «поле чести», он старается подчеркнуть нелепость совершающегося, которая только ему одному заметна: «А согласитесь, Павел Петрович, что поединок наш необычен до смешного? Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта».

Как ни равнодушен Базаров к мнению окружающих, он все же берет в руки пистолет, чтобы не выглядеть в глазах «аристократишки» трусом. Чтобы сохранить самоуважение, ему приходится переломить свою гордость. Отсюда и его недовольство собой.

Победителя в этой дуэли нет. По окончании дела «обоим было нехорошо». «Павел Петрович старался не глядеть на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел; он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился всего затеянного им дела, хотя и чувствовал, что более благоприятным образом оно кончиться не могло». Что испытывал в этот момент Базаров, остается неизвестным, но и ему тоже было не по себе, хотя он и склонен винить во всем не столько себя, сколько весь уклад кирсановского образа жизни. По выезде из усадьбы он сплюнул и пробормотал: «Барчуки проклятые!» Сам Тургенев в письме к К. Случевскому говорил: «…дуэль с П<авлом> П<етровичем> именно введена для наглядного доказательства пустоты элегантно-дворянского рыцарства, выставленного почти преувеличенно комически». Это, безусловно, так, но и Базаров в этой ситуации выглядит не слишком привлекательно.

И все-таки Тургенев вовсе не стремится к одному лишь разоблачению героя. Свою смерть Базаров встречает мужественно, скорбя лишь о преждевременности ее, хотя и в данном случае писатель далек от того, чтобы превратить финал в апофеоз молодого медика. Ирония судьбы героя состоит в том, что он умирает «не на своем месте».

Какое место в жизни должен был занять Базаров, читатель шестидесятых годов без труда понимал, поскольку намек на это был сделан в разговоре Аркадия с Базаровым-старшим. «Как вы думаете, — спросил Василий Иванович после некоторого молчания, — ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите?» Ответ Аркадия гласит: «Разумеется, не на медицинском, хотя он и в этом отношении будет из первых ученых».

Подведем некоторые предварительные итоги. Базаров оказался эстетически глух; его философия сводится к отрицанию всего традиционного, но ему приходится иногда поступать, согласуясь с традициями. И наконец, Базаров спасовал перед самым высоким и в то же время самым распространенным явлением живой жизни — любовью.