Дела и ужасы Жени Осинкиной

— Не убивала. Зачем ей было пачкаться в крови? Она заказала ее убийство. Заплатила за него те деньги, которые мы с тобой ей щедро давали. Погубила живого человека только для того, чтобы этих денег после моей смерти у нее оказалось побольше. Чтобы получить и не причитавшуюся ей долю. Потом, возможно, она заказала бы тебя — чтобы получить и твою долю. Это — в случае моей, так сказать, естественной смерти. А если бы я зажился на свете дольше ее расчетов — возможно, заказала бы меня.

— Игорь! — закричала Валерия. — Ты вообще соображаешь, что говоришь?

— Это-то и есть самое плохое — соображаю и очень ясно, — серьезно, в упор посмотрев на жену, сказал Заводилов. — Очень хотел бы сейчас вообще ничего не соображать. Одного никак в толк не могу взять — почему я не сообразил всего этого гораздо раньше? Ведь мы оба с тобой давно видели, кого вырастили. Но боялись сказать самим себе, друг другу… Почему, Лера? Почему?

— Игорь! Она — твоя дочь!

— Ты сама не хуже меня знаешь, что в этом-то и ужас. У Кундюковых единственная дочь попала в ДТП, ей раздробило ногу до бедра. Я считаю, что, по сравнению с нами с тобой, они — счастливчики.

Валерия зарыдала и ушла в свою комнату.

* * *

В тот же вечер в одной из камер самого большого и старого следственного изолятора Москвы сидели четыре совсем юных девушки.

Желтые ноздреватые сводчатые потолки этого изолятора, который во все времена все равно называли тюрьмой, нередко были последним, что видели в своей жизни прекрасные, замечательного таланта люди — русские философы, писатели, физики, кораблестроители, биологи… Когда-то, в сталинские годы, их водили по этим коридорам на допросы. А с допросов нередко не приводили, а приносили — без сознания. Потом одни из них были расстреляны, другие кончили жизнь в лагере.

Сейчас таких кошмаров в этих стенах не происходило. Но только немногие из обитателей камер чувствовали себя здесь как рыба в воде.

— А правду говорят, ты сеструху заказала? — спрашивала наголо остриженная, с круглым черепом, покрытым черной щеточкой волос, черноглазая девица. В камере было жарко и душно. Она сидела в черной маечке. Руки ее сверху донизу были покрыты сложным узором из переплетенных ветвей и драконовых хвостов и казались синими. — Ну ты даешь!

— Да ей слабо! — откликнулась другая, с таким испитым лицом, будто ей было не пятнадцать, а все пятьдесят. — Ты посмотри на нее!.. Всего-ничего сидит — а уже спеклась!

Третья сидела молча, не вступая в разговор, стиснув руки коленями и уставясь в пол.

Четвертая была Виктория Заводилова.

В камеру вошла надзирательница с ножницами.

— Заводилова, стричь тебя будем!

— Как стричь?!

Платинового, как у матери, цвета волосы лежали по плечам Виктории волнами — как прежде, в клубе.

— А вот так, — жестяным голосом сказала надзирательница. — Нечего нам вшей сюда таскать.

— Каких вшей?.. — пролепетала Виктория.

— Таких! А много разговаривать будешь — наголо побрею. В заказном убийстве ты одна тут у меня обвиняешься. Эти все, — она обвела рукой камеру с ее обитательницами, — овечки рядом с тобой.

Надзирательница взялась за густую прядь, при этом больно ее дернув.

И Виктория горько заплакала — первый раз с момента ареста.

Глава 32. Смертельные развлечения. Рубцовские вундеркинды

«Так… Еще один!..» — главный лесничий одного из угодий Ножев тихо, хоть в комнате никого и не было, выругался и сделал звук в телевизоре посильней. Хотя он все основное уже услышал. Подробности ничего не меняли.

Что творят российские начальнички! Будто крепостное право на дворе, и они в своих вотчинах куролесят. В угодьях своих охотятся. С крепостными егерями.

И откуда замашки-то такие барские? Помещиков, вроде, давным-давно извели, а посмотри, как в роль легко входят! Метко русский народ сказал когда-то — «Из грязи в князи». Князей-то Рюриковичей простой народ признавал, уважал — поскольку они как раз умели себя вести сообразно со своей родовитостью. Трубецкие, Вяземские, Оболенские, Волконские, Голицыны… Ножев много про них про всех читал. Они знали, что гораздо древней Романовых — царствующей династии, и детям своим внушали: «Ты должен скромнее всех себя вести — за тебя твоя фамилия говорит!» А вот из грязи-то в князи — хуже нет. Надо ж во что бы то ни стало значимость свою доказать! А то никто не поверит…

Помещики свои леса берегли, охотились с умом. А эти именно чужое не жалеют. Общее — значит, не свое, чужое.

Правильно один журналист алтайский в «Известиях» написал: феодализм. Еще добавить бы надо — ранняя его стадия. Ножев газеты про эти охоты все сохранял: «Незаконная охота делает явной феодальную суть нашего общества. Внизу — народ, над ним — „дружина“, которая служит „князю“ и оттого считает себя выше закона. Суд, прокуратура, милиция, охотоведы при такой схеме оказываются „довесками“, невостребованными рудиментами цивилизации. Большинство судейских, прокурорских, милицейских работников стремится попасть в „дружину“, всячески проявляя лояльность „князю“ — местному начальству». Не в бровь, а в глаз! Все так и происходит.