Дела земные

— Обидел, и все. Выходит он, утром на улицу и видит, как соседская старушка, согнувшись в три погибели под тяжестью коромысла, несет воду. Паренек подбежал к старушке и хотел было взять у нее коромысло. А старушка вместо благодарности сильно ткнула этим коромыслом паренька в плечо.

— Наверно, болело?

Мама умолкла.

— Что болело? — спросила она после долгой паузы.

— Да плечо у того парня.

— Болело. — Мама засмеялась. Потом вздохнула: — «Ты, — сказала старушка пареньку, — прежде чем утешать кого, сперва научись не обижать мать свою».

— А он больше не обижал мать?

— Нет, никогда не обижал. — Мама опять замолчала, а затем тихо продолжила: — Видишь ли, человек перво-наперво должен любить близких своих. В мире много хороших людей. Очень много. Но ежели ты не будешь любить отца своего, сестру, братьев…

— И вас тоже, — прерываю я ее.

— И меня тоже… — говорит мама смеясь. — Если мать свою не будешь любить, ты и вообще никого на свете любить не научишься.

— И дом наш, — говорю я как всезнайка.

Но мать не сердится.

— И дом наш, — соглашается она. — А как же? Наш дом не хуже любого другого, пусть в нем хоть сто этажей будет!

— Теперь не будет протекать, мама?

— Крыша, что ли? Отец починил. Теперь не будет протекать.

Воцаряется тишина. Я думаю. Думаю о том, каким может быть дом в сто этажей, и никак не могу его себе представить.

— Мама, — спрашиваю я тихо, — а в Ташкенте есть стоэтажный дом?

— Нет.

— А в Москве?

— Наверное, есть.

— А что, Москва самый большой город?

— Да.

— И больше его нету?

— Может, и есть. Чтобы любить Москву, ты должен любить Ташкент. А чтобы любить Ташкент, люби свой родной Домбрабад, ладно?

— Ладно. А почему?

— Вырастешь, узнаешь. — Мама гладит мой лоб. И почему-то вздыхает.

У меня совсем прошел сон.

— Мама, — пристаю снова. — А что больше: река или море?

— Море.

— А река?

— Река тоже большая.

— Больше нашего Конкуса?

— Больше.

— А Ходжа говорит, что в Чирчике есть река…

Мама смеется:

— Спи, сынок.

Какой уж там сон! Я думаю о реках.

— А летом, — вспоминаю я, — Вали чуть не утонул в Конкусе. Его брат мой старший вытащил из воды!

— Все равно, — говорит мама задумчивым голосом. — Люби Конкус.

— Почему?

— Потому что Конкус — это наш анхор[7]. Мы из него воду пьем.

— Если буду любить, то и другие реки полюблю, да?

Мама снова смеется:

— Конечно.

— И собачку мою любить, да?

— Люби, сынок.

— Мама, а Адхам сумасшедший?

— Это почему же?

— Вчера он швырнул льдом в кошку. И она стала хромать.

— Нельзя обижать животных, сынок. Хватит, пора спать.

— Ладно… Когда вырасту, в Москву поеду?

— Поедешь, сынок, обязательно поедешь.

Мама потихоньку начинает дремать. А я продолжаю мечтать в полутьме, уставившись в потолок. И в мечтах своих то оказываюсь в больших городах, то плыву по рекам. Тихо поскрипывает колыбель. Братишка заплакал. Мама тут же просыпается. Принимается тихонько качать колыбель и петь песню. Мама поет колыбельную братишке, но быстрее убаюкивает меня…

Правда подобна воздуху. Вы дышите воздухом, но не замечаете его. Только теперь я понял: в тех двух легендах, которые так часто рассказывала мне в детстве мать, заложена, оказывается, простая, как жизнь, и глубокая, как жизнь, правда.

ВЯЗАНЫЕ НОСКИ

Каждый год, когда езжу отдыхать, привожу матери вязаные носки. На Кавказе их полным-полно. Называют их то «джуба», то «джураби». Мать радуется от души, будто я привез ей бог весть какую драгоценность, и читает длинную молитву. Хвалится соседкам, какой у нее внимательный и заботливый сын. Ноги у нее больные. В холодную погоду опухают, болят.

Когда соседи спрашивают ее о здоровье, она успокаивает и их, и себя.

— Э, старею, милые.

Но здесь виновата не только старость. Другие этого не знают, а я знаю. Отлично знаю.

В детстве я переболел многими болезнями: корью, коклюшем, малярией… Поэтому на кухне у нас всегда висела на гвоздях всякая всячина: от вороньих перьев до цветов с этаким странным названием — петушиный гребень. Особенно часто у меня болело горло. Как только промочу ноги, так начинается ангина. До сих пор не могу понять, какая связь между ногами и горлом.

Не помню, сколько мне тогда было лет. Помню только, что был очень маленьким и стояла зима. Мы с братьями отчаянно катались на ногах по блестящим ледяным дорожкам. Я весь взмок. Захотелось пить, и я съел снег. А вечером у меня поднялась температура, открылся кашель. Пробовали полоскать горло квасцами, не помогло, дали выпить отвар сушеного урюка, бесполезно… Началось удушье. Боли особой я не чувствовал, но дышал с трудом. Смутно помню, что терял сознание. В ушах до сих пор стоят причитания матери:

— Ой, что же делать! Ой, сыночек мой умирает!

Она поспешно завернула меня в одеяло и понесла куда-то. Валил снег, но на лицо мне не попадал. Я ощущал на лице горячее дыхание матери, она шла спотыкаясь, тяжело дыша.

Она внесла меня в какой-то тускло освещенный дом. У меня снова потемнело в глазах. А мама все причитала:

— Умирает! Сыночек мой умирает!

— Не отчаивайтесь, Пошша, бог дал болезнь, даст и лекарство.

Я смутно догадался, что это был голос Хаджи-буви.