— Зачем надоедаешь?.. Сестра у нее была. У сестры ребенок больной. Все лицо обросло паршой. Один человек сказал: надо сладким молоком отмывать. Вот, лазала так, оттого умерла. Теперь пир говорит отцу: «Марод-Али ходит. Потому ходит — ее душу ищет… Конечно, сумасшедший, — говорит пир, — он и молитвы такой не знает, чтобы найти. Зачем искать? Столько терять времени? Пусть придет ко мне, барана принесет, зерна принесет, сукна тоже принесет. Если хорошая душа, разве я не позабочусь? А у нее душа из земли сделана, не из воздуха, — рваной кошмы не стоит. И разве может быть от таких душ польза живущим? Только вред бывает от таких душ, они гневаются на родственников, только падеж скота, неудачи, подвохи, болезни. И никто, кроме меня, — говорит пир, — мне бог помогает, не может сделать, чтоб мертвые не вредили живым. Марод-Али скуп, ко мне не идет, жалко денег, жалко немножко зерна, жалко чесоточного барана. Вот душа его жены сделала его сумасшедшим, а сама и не думает появляться на скалах». Такую тайну, большую тайну, открыл пир моему отцу. А я слышал.
— А ты боишься Марод-Али?
— Конечно, боюсь. Сумасшедшие страшны.
— А я не боялся. Он добрый — идет, яблоками всегда угощает. Лук мне один раз подарил. Вот я стреляю.
— Ой! — испуганно перебил собеседник. — Такой желтый, красивый, да? Ты мне не сказал. Почему не сказал? Сжечь его надо было…
— А зачем?
— Ты дурак, э, дурак… На твои глаза короста придет… Это что у тебя?
— Где?
— Вот, ну, гной под глазом течет?
— Так это. Я веткой оцарапал…
— Э… Навоз у тебя в голове. Все говорят, отец говорил — ничего от сумасшедших брать в руки нельзя. Сглаз будет. А ты… и я трогал твой лук, и у меня… Слезай скорей!
— Зачем?
— Ва, скорей, а то я все твоему отцу расскажу. Надо сейчас же бросить твой лук в огонь… Почему ты сидишь? Скорей!..
— Сейчас, — покорно ответил оборвыш и поспешно слез с дерева.
Оба мальчугана опрометью кинулись сжигать вредоносный лук.
Человек, одиноко бродивший по осыпи, конечно, мог быть безумным. Он всегда был задумчив, и никто не знал его дум. Он очень много думал, вскарабкиваясь на камни. Поднявшись до вершины осыпи, Марод-Али вступал в область скал. Далеко внизу, под осыпью, зеленело селение. Еще ниже, за селением, заплетала свои русла река. На той стороне, под склоном горы, синели посевы Кала-и-бар-Пянджа. Марод-Али снимал обувь на скалах, цеплялся за них, переползал босиком с одной на другую. Под ним раскрывался отвес бокового ущелья, внизу грохотал поток, но у Марод-Али были цепкие руки и жилистое, худощавое тело. Он хватался за выбоину скалы и выгибался, как ивовый прут. Пальцы его ног касались следующей выбоинки. Он осторожно притирал к ней подошву ноги, чтобы не поскользнуться, и, резко оттолкнувшись от скалы, делал внезапный прыжок. Он не знал головокружения и рассчитывал свои движения с безошибочной точностью. Прыжок переносил его на голову следующей торчащей от обрыва скалы, и он всегда удерживал равновесие, вовремя успевая прижаться ладонями к шершавой скале. Он лазал то выше, то ниже и, останавливаясь, подолгу смотрел вдоль стены. Конечно, он что-то искал. Он смотрел и задумывался, и снова ползал над пропастью. И конечно, он был безумным, потому что даже горные козлы не ходили по этим отчаянным кручам…
А возвратись в селение, он не спал по ночам. Ворочался, вздыхал, бормотал. Старик Сафо, его отец, просыпаясь, тревожно присматривался к нему. Сафо тоже раздумывал о странностях своего сына. Однажды, проснувшись от его бормотанья, Сафо услышал следующие слова:
— …серый, белая полоска… камень… над расщелиной, против пучка травы… Нет, он не так наклонен, не так…
Сафо скинул с себя белый халат, сел, прислушиваясь.
— …зазубринка в глыбе с трещинами… над срезом шестого уступа… она больше ладони…
— Марод! — вдруг, испугавшись, крикнул Сафо. — Проснись!
Марод-Али вскочил и, увидев отца, растерянно улыбнулся.
— Что? Я опять разговаривал? Вот дух гор, я, наверно, думал во сне!
Оба вздохнули, Сафо закряхтел. Резко повернувшись, Марод-Али взглянул на звезды и, пробормотав: «Скоро рассвет», завернулся теснее в халат и заснул. Теплая безлунная ночь медленно двигала звезды над глинобитной площадкой, на которой спали отец и сын.