Деление на ночь

Вот я сижу, ищу номер её, прокручивая контакты, жму на имя в списке, подношу телефон. И сей же миг за кадром, слева от меня, словно по неслышному щелчку постановщика, начинает играть сигнал вызова – незамысловатое какое-то стандартное треньканье. Камера поворачивается в ту сторону, и мы видим, как женщина в жёлтом плаще идёт к остановке и на ходу достаёт из сумочки звонящий телефон. Смотрит секунду-другую на экран, раздумывая; переключает рычажок громкости на беззвучный и убирает обратно. Ракурс смещается назад, мне за спину, и зритель видит, как я ошеломлённо встаю и делаю несколько шагов ей навстречу; она поднимает на меня глаза. Всё вдруг сходится сейчас в моей голове и в этом воображаемом кадре: «я родилась в Латвии, отец служил там»; Гусева; «дом наш носило ветрами от одного гарнизона к другому»; капитан-инженер первого ранга; всё правильно, Игорь Гусев; «от командования Балтийского флота СССР»; капитанская дочка; как я сразу не вспомнил, там, на кладбищенской дорожке; имя-то не забыть, только вот с отчеством память часто пролетает; девочка выросла и стала учительницей, русский и литература… Невидимый мой кинооператор всё ещё с нами, и лицо женщины – крупным планом в кадре, ухоженное, хотя и почти без косметики, – меняется, когда я говорю:

– Эл… Эвелина Игоревна, здравствуйте!

Словно воздушной кистью наносят на него один за другим лёгкие мимические штрихи: сначала удивление, припоминание: кто я, собственно, такой, и откуда мы можем быть знакомы. Затем недоумение, сомнение, когда я тут же – перехватывая её уже зарождающийся в глубине сознания вопрос – быстро добавляю:

– Моя фамилия Белкин. Борис Павлович Белкин. Помните, мы говорили с вами по телефону о вашем ученике, об Алёше Андрееве?

Она посмотрела на меня подозрительно, кивнула, что да, видимо, припоминает, и спросила без тени иронии:

– Вы что, за мной следите?

Серьёзность её вопроса, так, повторюсь, позабавила меня в ту минуту, что я было подумал, не представить ли мне нашу встречу на остановке у кладбища результатом моей кропотливой оперативно-розыскной работы… Но решил, что градус серьёзности, пожалуй, удержать не смогу и непременно выдам себя смешком. К тому же – коль скоро судьба оказалась столь изобретательной в своих хитросплетениях и нитях – мне необходимо воспользоваться случаем.

– У меня тоже здесь родные, – сказал я, кивком указав в сторону кладбища, – бабушка с дедом.

– Поня-атно… – она придирчиво оглядывала меня, будто желая удостовериться, что я взаправду тот самый Белкин, с которым она разговаривала как-то вечером по телефону, а не пронырливый приблудный самозванец. – Но всё равно, конечно, очень странно.

– Да, – подтвердил я. – И даже ещё более странно, чем вам сейчас кажется. Дело в том, что дорожку к своим я обычно припоминаю по нескольким ориентирам – могилам, памятникам… и один из таких моих ориентиров – как раз капитан-инженер Гусев, ваш… отец, правильно?

– Да, это мой папа.

– Так вот, оказывается, я как-то вас видел за то время, что бываю здесь, пусть и не слишком часто бываю. Запомнил, потому что на вас косынка была тогда, такая же, какую мама моя носила. И сегодня тоже видел, когда шёл туда, как вы сидели на скамеечке. Но раньше-то я, разумеется, понятия не имел никакого, кто вы, что вы; ну а сегодня вот, похоже, просто в голове не сошлось. Ваши фамилия и отчество – и здешние, отца вашего, не соотнеслись совершенно, как если бы в разных комнатах фрагменты лежали: разговор наш с вами телефонный, вся история об Андрееве – в одной, а кладбищенские мои напоминания и воспоминания – в другой.

– В разных комнатах на разных этажах, – она впервые слегка улыбнулась.

Улыбка почему-то делала её старше. Я подумал, что ей, пожалуй, уже за пятьдесят, то есть лет десять, получается, разницы у нас. С Алёшей, значит, было двадцать или около того.

– Так это вы мне только что звонили? – спросила она.

– Я. По звонку вот вас и опознал нечаянно.

– Что же, видите, дозвонились, я здесь лично. Слушаю вас.

Я всё смотрел на неё и думал, что же именно в ней такое? Сдержанность, дистанция – что они? Позиция педагога, в которую она, начинавшая, кстати, скорее всего, ещё в советской школе, за три десятка гимназических лет вросла всей собою? Или обыкновенное, человеческое, женское одиночество – в котором чем дальше, тем больше незнакомые люди воспринимаются как чужие, практически без возможностей для сближения? Даркман-то ведь, похоже, оказался прав, теперь и я уверился почти безоговорочно, что она не была замужем – сейчас точно, а может, и вообще никогда. Или же, в конце концов, просто свойство характера? Дочь морского офицера, гарнизонное закрытое детство, в семье дисциплина с младых ногтей; потом девочка Элли выросла и стала волшеб… то есть учительницей, а требовательность к себе и к окружающим стала получать ежедневную бюрократическую подпитку – четверть за четвертью, год за годом: дневники, журнал, отчёты, педсоветы, мероприятия… Какой она учитель, кстати, интересно?

– Эвелина Игоревна…