Делирика

Кич Максим Анатольевич Делирика

Делирика

Каждый раз, ближе к вечеру, в городе наступает осень. Это происходит примерно в тот момент, когда часы на ратуше уже отзвонили свою привычную мелодию, но еще не пробили шесть.

Небо вскипает свинцом и прогибается, словно навесной потолок, щедро затопленный соседями сверху. Листва на деревьях вспыхивает желто-червонным. Из моего окна виден сквер и каждый день, когда отголосок шестого удара окончательно теряется в витиеватых улочках, он загорается единой неопалимой купиной.

Потом начинается дождь.

В это время, я, как правило, иду на кухню и ставлю на огонь желтый эмалированный чайник. Он ворчит, когда его блестящее бисером влаги закопчённое донышко начинают лизать сизые язычки газового пламени.

Дождь барабанит по стеклу, быстро темнеет, я зажигаю свет и задёргиваю коротенькие, на манер тех, что висят в поездах, занавески. Теперь такие уже не в моде, но мне тяжело расставаться с привычными вещами, будь то отцовская чернильная самописка, или полинявшая рубашка с вычурным логотипом давно забытой рок-группы. Тем более, даже за такими занавесками случайный прохожий сможет, разве что, увидеть абажур, да помутневшее пятнышко на побелке, символизирующее павшего жертвой собственных гастрономических пристрастий комара.

Вероника постоянно спрашивает меня, почему бы мне не забраться на табуретку, и не смести с потолка нетленные мощи насекомого, но я отвечаю, что они висят там для острастки.

Когда идёт дождь, мне хочется заправить в старую печатную машинку чистый лист и написать что-нибудь изысканно-декадентское, чтобы были Любовь и Смерть, чтобы играло танго, и лицо партнёра было загримировано под череп, чтобы в бокале уже пузырился яд, и чтобы всё это происходило на фоне декораций викторианской эпохи.

Но стоит, наверное, начать с того, что печатной машинки у меня нет, а чернильная ручка более склоняет к высокому поэтическому штилю классицизма, нежели к богемной символистской эквилибристике.

Чайник вскипел. Белая струя пара разбилась о кафель, которым стены кухни выложены примерно до уровня моих плеч. Раньше там была зелёная краска со странным рельефным узором, чуть замызганная побелкой - маляр из меня, смею заметить, никудышный.

Впрочем, этот факт ничуть не мешает мне сидеть и наслаждаться свежезаваренным чаем. Правильно заваривать чай я, кстати говоря, тоже не умею, равно как и большинство из тех, кого я знаю - китайцы в древности подобным чаем травили недругов. История умалчивает о том, насколько успешно.

Дождь, тем временем, закончился, и между подтаявшими облаками проглянуло, окрашивая улицу розовым, предзакатное солнце. Посветлело. Просвет между тучами был узок, и казалось, что в небе догорает огромная свеча. В какой-то момент - за секунду до того, как солнце скрылось за горизонтом, - всё вокруг оказалось залитым оранжевыми всполохами, тени метнулись вдаль, мокрая после дождя булыжная мостовая стала золотой, потом в золото обратились стены домов и даже чугунные фонарные столбы.

Свеча в небе догорела, и всё снова стало на свои места. Сизый вечер, прохладный и влажный. Мостовая и столбы вновь почернели, а деревья окончательно освободились от пепла сгоревшей листвы и теперь напоминали жертв андеграудного авангарда, отличаясь от чугунных столбов лишь сложностью форм и чуть коричневым оттенком.

Я вымыл свою кружку и поставил её обтекать донышком вверх на выцветший пластиковый поднос возле раковины. Когда-то поднос был красным, но теперь его цвет можно было скорее охарактеризовать, как светло-морковный.

Оделся я чуть теплее, чем по погоде - ближе к вечеру в нашем городе начинается настоящая зима.

Мне нравится моё пальто - серое, с глубокими карманами, в которые можно положить книгу, или компакт-диск, или не очень большую коробку конфет. Когда-нибудь я спрошу у Вероники, как называется ткань, из которой оно сшито. Ткань мне тоже нравится - она теплая и приятная на ощупь.

Накинув пальто и напялив на макушку берет - скорее из эстетических соображений, чем из положительного теплового тропизма - я вышел из дома.

Город стоит у самого моря. Так получилось, что он расположен на огромных скалистых ступенях, сходящих полукругом к песчаному пляжу. Кто-то сказал, что это похоже на иллюстрацию к Данте. Возможно, он был прав, тем более, что за верхней ступенью начинается более чем сумрачный лес, из-за которого белеет Медвежья гора. Она действительно напоминает огромного медведя, который прилёг отдохнуть, перегородив собой полуостров.

Мой дом стоит на второй ступени сверху - отсюда видны макушки сосен и похожая на оттопыренное звериное ухо вершина Медвежьей горы. Дом Вероники - а я направлялся именно к ней - стоит ниже, на третьей ступени от моря, так что мне предстоял путь в полдюжины километров.