Делирика

--Ну что, очухалась? Эх, руки бы поотрывала таким докторам, да и ты тоже хороша. Это надо было догадаться, чтобы собственно...

Звук "о" зависает в воздухе, звенящий и упругий, и движение обращается вспять вместе с голосом:

--...онневтсбос ыбочт, ясьтадагод...

И только три линии, сошедшиеся в одной точке, растворяются в ржавых подтёках...

Потом всё было по-другому и больничная палата с пожилой медсестрой почти стёрлась из моей памяти, как стирается любой другой сон, и только лишь воспоминание о боли до сих пор остаётся свежим. Я не могу понять, что могло породить её, что эта картина делает в делирике Вероники.

И вот я снова выхожу под дождь и направляюсь к дальней скамеечке - обычно с неё Вероника уходит. Я присел на мокрые доски - действительно, отсюда. Место, с которого человек ушёл в свою делирику, не спутаешь ни с чем. Оно пахнет этим человеком так, словно человек всё ещё находится здесь.

Теперь надо закрыть глаза и представить Веронику, не обращая внимания на дождь.

У меня часто спрашивают, что я нашёл в ней, а я просто улыбаюсь в ответ. Грубовато скроенное лицо действительно не походило на изысканные портреты, замурованные в глянец журналов, да и волосы, всегда распущенные, с обрезанной по брови чёлкой, привели бы иного парикмахера в ужас. Но глаза... видели бы вы её глаза.

К ним можно привыкнуть, только родившись с ними. Они чем-то сродни морю в дождливую погоду, когда вода ещё не успела остыть после жарких дней, но уже обрела грозную силу. В них, порой, даже в полдень отражаются звёзды.

Это была вторая после моря вещь, которая поразила меня, когда я только сошёл с поезда, оставив в расшитом многочисленными кармашками нагруднике проводника пробитый билет в один конец. За плечами был набитый нехитрым скарбом рюкзак, а ноги всё ещё ощущали удары колёс о стыки.

Почему я приехал сюда? Предпочитаю не задумываться. Возможно, я просто решил, что провести остаток жизни у моря - не самая худшая перспектива. Вообще-то я, первоначально собирался на Алтай, но, с тех пор, как туда рухнул американский спутник оснащённый ядерным реактором, в моих планах произошли некоторые изменения. По крайней мере, если умирать - то во сне и от естественных причин, а не от лучевой болезни, и не от пули мародёра.

Когда меня провожали я плакал. Теперь лица друзей выцвели и превратились в смутные образы, по которым трудно что-либо восстановить.

Сейчас всё происходит быстро.

И утро-весна и лето полудня и вечерняя осень и ночь, покрытая снегом...

По крайней мере, настоящей весной и осенью всё случается именно так. Можно винить фреон, а можно грехи человеческие и грядущий вскорости Конец Света.

Впрочем, когда я сошёл с поезда было лето. Я сидел в привокзальном буфете, пил липкий приторный чай, жевал сметанник и прикидывал, на сколько хватит моих сбережений, если я немедленно не отыщу себе заработка.

Прогнозы оказались неутешительными, но в запасе у меня оставалось порядка двух недель и, потому, я, оставив рюкзак в камере хранения, пошёл гулять по городу.

Тогда он показался мне огромным. Потом уже он начал сжиматься на глазах, и сжимался, пока не стал настолько крохотным, что каждый закоулок, каждая мелкая деталька легко умещались в памяти.

Вероника стояла чуть в стороне от пешеходной дорожки, ведущей к пляжу, и играла на гитаре. Под ногами у неё валялся пакет, в котором лежал ворох мелких купюр. Летом к морю обычно приезжает масса народа, так что в слушателях недостатка не было.

Голос. Голос Вероники можно сравнить разве что только с её взглядом. Нет, я не сказал бы, что он отличался широтой диапазона, или каким-то особым тембром. Обычный голос, немного похожий на мальчиковый. Но была в нём глубина и сила, нечто дикое, дремучее, необъяснимое, и, в то же время, светлое.

Я подождал, рядом с девушкой никого не останется, и подошёл поближе.

--Можно?-- я указал на гитару, когда она закончила очередную песню.

Она молча протянула мне свой инструмент. Гитара была старой, со стёршимся на углах лаком, но звучала и строила великолепно. Было видно, что выбирал её знающий человек.

Давно я не пел так, как тем летом, в сквере.

Казалось, что я вернулся к истокам собственной сути - в груди зажёгся огонёк и пара глубоких вздохов раздула его в бушующее пламя. Каждое слово, вырывавшееся из меня было сталью, расплавленной в горниле лёгких и выкованное ударами сердца. Меня не стало, были только слова - руки помнили старые мелодии и двигались сами по себе.

Когда я закончил петь и открыл глаза, то понял, что вокруг меня собралась толпа.

--...да говорю тебе, это он,-- донеслось из толпы.

--Что ты мелешь? Я точно знаю, что он покончил с собой,-- уверенно ответил детский голос.

--Ничего подобного,-- сказал кто-то третий,-- он умер от передозировки.

Я повернулся отдать инструмент и увидел эти глаза. И понял, что тону. Воздух покинул лёгкие весь, без остатка. Тело отказалось подчиняться простейшим приказам. Наверное, я задохнулся бы, если бы Вероника не заговорила первой.

--У тебя кровь,-- сказала она