Дело Артамоновых

Страх Якова быстро уступал чувству, близкому радости, это чувство было вызвано не только сознанием, что он счастливо отразил нападение, но и тем, что нападавший оказался не рабочим с фабрики, как думал Яков, а чужим человеком. Это – Носков, охотник и гармонист, игравший на свадьбах, одинокий человек; он жил на квартире у дьяконицы Параклитовой; о нем до этой ночи никто в городе не говорил ничего худого.

– Так вот чем ты занимаешься? – сказал Яков и встал на ноги, оглядываясь; было тихо, только ветер встряхивал сучки деревьев над забором.

– А – чем я занимаюсь? – вдруг громко спросил Носков. – Я пошутить хотел, попугать вас, больше ничего! А вы сразу – бац! За это – не похвалят, глядите! Я сам испугался…

– Ах, вот как? – насмешливо, тоном победителя, сказал Артамонов. – Ну, вставай, идем в полицию.

– Идти я не могу, вы меня изувечили.

Носков поднял шапку и, глядя внутрь ее, прибавил:

– А полиции я не боюсь.

– Ну, там – увидим. Вставай!

– Не боюсь, – повторил Носков. – Чем вы докажете, что я на вас напал, а не вы на меня, с испуга? Это – раз!

– Так. А – два? – спросил Яков, усмехнувшись, но несколько удивляясь спокойствию Носкова.

– Есть и два. Я для вас человек полезный.

– Это – сказка. Это из сказки!

И, направив револьвер в лицо гармониста, Яков с внезапной злостью пригрозил:

– Вот я тебе башку размозжу!

Носков поднял глаза и, снова опустив их в шапку, сказал внушительно:

– Не затевайте скандала. Доказать вы ничего не можете, хотя и богатый. Я говорю: пошутить хотел. Я папашу вашего знаю, много раз на гармонии играл ему.

Он резким жестом взбросил шапку на голову, наклонился и стал приподнимать штанину, мыча сквозь зубы, потом, вынув из кармана платок, начал перевязывать ногу, раненную выше колена. Он все время что-то бормотал невнятно, но Яков не слушал его слов, вновь обескураженный странным поведением неудачного грабителя.

С необыкновенной для него быстротой Яков Артамонов соображал: конечно, надо оставить Носкова тут у забора, идти в город, позвать ночного сторожа, чтоб он караулил раненого, затем идти в полицию, заявить о нападении. Начнется следствие, Носков будет рассказывать о кутежах отца у дьяконицы. Может быть, у него есть друзья, такие же головорезы, они, возможно, попытаются отомстить. Но нельзя же оставить этого человека без возмездия…

Ночь становилась все холодней; рука, державшая револьвер, ныла от холода; до полицейского управления – далеко, там, конечно, все спят. Яков сердито сопел, не зная, как решить, сожалея, что сразу не застрелил этого коренастого парня, с такими кривыми ногами, как будто он всю жизнь сидел верхом на бочке. И вдруг он услыхал слова, поразившие его своей неожиданностью:

– Я вам прямо скажу, хотя это – секрет, – говорил Носков, все возясь с ногою своей. – Я тут для вашей пользы живу, для наблюдения за рабочими вашими. Я, может быть, нарочно сказал, что хотел напугать вас, а мне на самом-то деле надо было схватить одного человека, и я опознался…

– Ч-черт, – сказал Яков. – Как?

– Да, вот так… Вы – не знаете, а у дьяконицы в бане собираются социалисты и опять говорят о бунте, книжки читают…

– Врешь, – тихо сказал Яков, веря ему. – А – кто? Кто собирается?

– Этого я не могу сказать. Арестуют, узнаете.

Носков, держась за доски забора, встал и попросил:

– Дайте мне палку, без нее я не дойду…

Наклонясь, Яков поднял палку, подал ему и оглянулся, тихо спрашивая:

– Но тогда как же ты, зачем же вы набросились на меня?

– Я – не набрасывался. Я – опознался. Мне нужно было не вас, а другого. Вы все это оставьте. Ошибка. Вы увидите скоро, что я говорю правду. Должны дать мне денег на лечение ноги. Вот что…

И, придерживаясь за забор, опираясь на палку, Носков начал медленно переставлять кривые ноги, удаляясь прочь от огородов, в сторону темных домиков окраины, шел и как бы разгонял холодные тени облаков, а отойдя шагов десять, позвал негромко:

– Яков Петрович!

Яков подошел к нему очень быстро, Носков сказал:

– Вы об этом случае – никому, ни словечка! А то… Сами понимаете.

Он взмахнул палкой и пошел дальше, оставив Якова отупевшим. Приходилось думать сразу о многом, и нужно было сейчас же решить: так ли он поступил, как следовало? Конечно, если Носков занимается наблюдением за социалистами, это полезный, даже необходимый человек, а если он наврал, обманул, чтоб выиграть время и потом отомстить за свою неудачу и за выстрел? Он врет, что опознался и что хотел напугать, врет, это ясно. А вдруг он подкуплен рабочими, чтобы убить? Среди ткачей на фабрике была большая группа буянов, озорников, но социалистов среди них трудно вообразить. Наиболее солидные рабочие, как Седов, Крикунов, Маслов и другие, сами недавно требовали, чтоб контора рассчитала одного из наиболее неукротимых безобразников. Нет, Носков, наверное, обманул. Нужно ли рассказать об этом Мирону?