Дело Артамоновых

– Да уж, – сказал Алексей, мотнув лысой головою. – Что с ним делать?

У Якова потемнело в глазах, и он уже не мог слушать, о чем говорит дядя с братом. Он думал: Носков арестован; ясно, что он тоже социалист, а не грабитель, и что это рабочие приказали ему убить или избить хозяина; рабочие, которых он, Яков, считал наиболее солидными, спокойными! Седов, всегда чисто одетый и уже немолодой; вежливый, веселый слесарь Крикунов; приятный Абрамов, певец и ловкий, на все руки, работник. Можно ли было думать, что эти люди тоже враги его?

Ему показалось также, что за эти дни в доме дяди стало еще более крикливо и суетно. Золотозубый доктор Яковлев, который никогда ни о ком, ни о чем не говорил хорошо, а на все смотрел издали, чужими глазами, посмеиваясь, стал еще более заметен и как-то угрожающе шелестел газетами.

– Да, – говорил он, сверкая зубами, – шевелимся, просыпаемся! Люди становятся похожи на обленившуюся прислугу, которая, узнав о внезапном, не ожиданном ею возвращении хозяина и боясь расчета, торопливо, нахлестанная испугом, метет, чистит, хочет привести в порядок запущенный дом.

– Двусмысленно говорите вы, доктор, – заметил Мирон, поморщившись. – Этот ваш анархизм, скептицизм…

Но доктор говорил все громче, речи его становились длиннее, слова внушали Якову тревогу. Казалось, что и все чего-то боятся, грозят друг другу несчастиями, взаимно раздувают свои страхи, можно было думать даже так, что люди боятся именно того, что они сами же и делают, – своих мыслей и слов. В этом Яков видел нарастание всеобщей глупости, сам же он жил страхом не выдуманным, а вполне реальным, всей кожей чувствуя, что ему на шею накинута петля, невидимая, но все более тугая и влекущая его навстречу большой, неотвратимой беде.

Его страх возрос еще более месяца через два, когда снова в городе явился Носков, а на фабрике – Абрамов, гладко обритый, желтый и худой.

– Возьмете меня, старика? – спросил он, улыбаясь, – Яков не посмел отказать ему.

– Что, трудно в тюрьме? – спросил он. Абрамов ответил все с тою же улыбкой:

– Тесно очень! Если б тиф не помогал начальству, – не знаю, куда бы оно сажало народ!

«Да, – подумал Яков, проводив ткача, – ты улыбаешься, а я знаю, что ты думаешь…»

В тот же вечер Мирон из-за Абрамова устроил ему оскорбительную сцену, почти накричал на него, даже топнул ногою, как на лакея.

– Ты с ума сошел? – кричал он, и нос его покраснел со зла. – Завтра же дай расчет…

А через несколько дней, когда он утром купался в Оке, его застигли поручик Маврин и Нестеренко, они подъехали в лодке, усатой от множества удилищ, хладнокровный поручик поздоровался с Яковом небрежным кивком головы, молча, и тотчас же отъехал на середину реки, а Нестеренко, раздеваясь, тихо сказал:

– Вы напрасно не приняли Абрамова, очень жалею, что не мог предупредить вас.

– Это – Мирон, – пробормотал Артамонов младший, чувствуя, что слова офицера крепко пахнут спиртом.

– Да? – спросил Нестеренко. – Это не от вас зависело?

– Нет.

– Жаль. Парень этот был бы полезен. Приманка. Живец.

И глядя на Якова глазами соучастника, голый, золотистый на солнце, блестя кожей, как сазан чешуей, офицер снова спросил:

– А приятеля вашего – видели? Охотника?

Нестеренко засмеялся тихим смехом самодовольного человека.

– Знаете, что его побудило охотиться на вас? Ружье хотел купить, двустволку. Все – страсти, батенька, страсти руководят людями, да-с! Он, охотник, будет очень полезен теперь, когда я его крепко держу за горло, благодаря его ошибке с вами…

– Какая же ошибка, когда вы говорите…

– Ошибка, сударь мой, ошибка! – настойчиво повторил офицер и, разбрызгивая воду, крестя голую грудь, пошел в реку, шагая, как лошадь.

«Черт вас всех побери», – уныло подумал Яков.

Вдруг – точно дверь закрыли в комнату, где был шум, – пришла смерть.

Среди ночи Якова разбудила, всхлипывая, мать:

– Вставай скорее, Тихон прискакал, дядя Алексей скончался!

Яков вскочил, забормотал:

– Как же это! Он и не хворал ведь…

Пошатываясь, тяжко дыша, в дверь влез отец.

– Тихон, – ворчал он. – Где Тихон, там уж добра не жди! Вот, Яков, а? Вдруг…

Босый, в халате, накинутом на ночное белье, он дергал себя за ухо, оглядывался, точно попал в незнакомое место, и ухал:

– Ух…

– Как же это? – недоумевал Яков.

– Без покаяния, – сказала мать, похожая на огромный мешок муки.

Поехали на бричке; Яков сидел за кучера, глядя, как впереди подпрыгивает на коне Тихон, а сбоку от него по дороге стелется, пляшет тень, точно пытаясь зарыться в землю.

Ольга встретила их на дворе, она ходила от сарая к воротам туда и обратно, в белой юбке, в ночной кофте, при свете луны она казалась синеватой, прозрачной, и было странно видеть, что от ее фигуры на лысый булыжник двора падает густая тень.

– Вот и кончилась моя жизнь, – тихонько сказала она. Черная собака Кучум неотвязно шагала вслед за нею.