Дело Артамоновых

Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой; она, поджав хвост, села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели на нее, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и монах гораздо больше жалеют осиротевшую собаку, чем ее хозяина, зарытого в землю.

– Бунт – будет, – сказал Яков и осторожно посмотрел в темные углы двора. – Помнишь, Тихон, арестовали Седова с товарищами?

– А – как же?

Монах вынул из кармана рясы жестяную коробочку, достал из нее щепоть табаку, понюхал и сообщил племяннику:

– Вот, табачок нюхаю. Глазам помогает это, плохо видеть стали.

Чихнув, он продолжал:

– Арестуют даже и в деревнях…

– Шпионы завелись, – сказал Яков, стараясь говорить просто.

– Подсматривают за всеми.

Тихон проворчал:

– Ежели не подсматривать – ничего не узнаешь.

А Яков, нерешительно ворочая языком, пожимаясь от ночной свежести или от страха, говорил почти шепотом:

– И у нас есть. Про Носкова, охотника, нехорошие слухи… Будто он донес на Седова и на всех в городе…

– Ишь ты, дурак, – не сразу отозвался Тихон, протянул руку к собаке, но тотчас опустил ее на колено, а Яков почувствовал, что слова его сказаны напрасно, упали в пустоту, и зачем-то предупредил Тихона:

– Ты однако не говори про Носкова.

– Зачем говорить? Он меня некасаемый. Да и некому говорить, никто никому не верит.

– Да, – сказал монах, – веры мало; я после войны с солдатами ранеными говорил, вижу: и солдат войне не верит! Железо, Яша, железо везде, машина! Машина работает, машина поет, говорит! Железному этому заводу жития и люди другие нужны, – железные. Очень многие понимают это, я таких встречал. «Мы, говорят, вам, мякишам, покажем!» А некоторые другие обижаются. Когда человек командует – к этому привыкли, а когда железный металл – обидно! К топору, молотку, ко всему, что в руку взять можно, – привыкли, а тут вещь – сто пудов, однако как живая.

Тихон крякнул и, незнакомо Якову, неслыханно им, – засмеялся, говоря:

– Вперед лошади телега бежит. Эх, черти!

– И многие – обозлились, – продолжал монах очень тихо. – Я три года везде ходил, я видел: ух, как обозлились! А злятся – не туда. Друг против друга злятся; однако – все виноваты, и за ум, и за глупость. Это мне поп Глеб сказал: очень хорошо!

– Поп-то жив? – спросил Тихон.

– Попа – нет, – ответил Никита. – Он расстригся, он теперь по сельским ярмаркам книжками торгует.

– Хороший поп, – сказал Тихон. – Я у него на исповеди бывал. Хорош. Только он притворялся попом из бедности своей, а по-настоящему в Бога не верил, так думаю.

– Нет, он – веровал во Христа. Каждый по-своему верует.

– Оттого и смятение, – твердо сказал Тихон и снова нехорошо усмехнулся: – Додумались…

На крыльцо бесшумно вышел Артамонов старший, босиком, в ночном белье, посмотрел в бледное небо и сказал людям под окном:

– Не спится. Собака мешает. И вы урчите тут…

Собака сидела среди двора, насторожив уши, повизгивая, и смотрела в темную дыру открытого окна, должно быть, ожидая, когда хозяин позовет ее.

– А ты, Тихон, все свое долбишь! – заговорил Артамонов. – Вот, Яков, гляди: наткнулся мужик на одну думу – как волк в капкан попал. Вот так же и брат твой. Ты, Никита, про Илью знаешь?

– Слышал.

– Да. Прогнал я его. Вскочил он на чужого коня, поскакал, а – куда? Конечно, не всякий может, как он, отказаться от богатства и жить неведомо как…

– Алексей Божий человек также, – тихо напомнил Никита.

Артамонов старший поднял руку к виску, помолчал и пошел в сад, сказав Якову:

– Принеси мне в беседку одеяло, подушки, может, я там засну.

Грузный, в белом весь, с растрепанными волосами на голове, с темно-бурым опухшим лицом, он был почти страшен.

– О машинах ты, Никита, зря говорил, – сказал он, остановясь среди двора. – Что ты понимаешь в машинах? Твое дело – о Боге говорить. Машины не мешают…

Тихон непочтительно, упрямо прервал его речь:

– От машин жить дороже и шуму больше.

Артамонов старший отмахнулся от него и медленно пошел в сад, а Яков, шагая впереди его с подушками, сердито и уныло думал:

«Родные: отец, дядя, – а зачем они мне? Они помочь не могут».

Отец не пригласил брата жить к себе, монах поселился в доме тетки Ольги, на чердаке, предупредив ее:

– Я немножко поживу, я уйду скоро…

Жил он почти незаметно и, если его не звали вниз, – в комнаты не сходил. Шевырялся в саду, срезывая сухие сучья с деревьев, черепахой ползал по земле, выпалывая сорные травы, сморщивался, подсыхал телом и говорил с людьми тихо, точно рассказывая важные тайны. Церковь посещал неохотно, отговариваясь нездоровьем, дома молился мало и говорить о Боге не любил, упрямо уклоняясь от таких разговоров.

Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его странствованиях, о людях, не морщился, хотя после смерти отца Мирон стал еще более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего.