Дело княжны Саломеи

— Хотя преступника быстро поймали по горячим следам, однако вел он себя настолько странно… Использовал такие невероятные для человека из народа аргументы в оправдание совершенного деяния, что судейские усомнились в здравом состоянии его рассудка. Впрочем, до оправдательного вследствие его недееспособности приговора дело не дошло. Он умер в ночь перед последним заседанием. Такое бывает, говорили мне доктора, от полнокровия. Особенно у людей крупного сложения и много пьющих. Но меня не оставляла мысль о показаниях, которые он успел дать. Ему все мнился некий бес, мелкий, серый, жалкий, который подзуживал его на это преступление, суля все блага, и, более того, даже наградил его за содеянное.

Княгиня замолчала, проверяя впечатление, которое произвел ее рассказ на компаньонов. Грушевский весь был внимание и сострадание. Тюрк, напротив, никак не проявлял свои чувства.

— Я понимаю всю нереальность такого объяснения, в это просто невозможно поверить. Но я бы пережила это горе. Клянусь честью, я бы смирилась даже с такой страшной потерей. Что поделать, уговаривала я себя, Бог забрал ее у меня. Он же и наказал преступника… Я бы все выдержала, если бы муж, самый близкий мне тогда человек, проявил хоть каплю сострадания. Уронил бы хоть одну слезинку вместе со мной. Хоть на час оставил бы свою службу, чтобы утешить меня словом или взглядом. Взять мою руку в свою и… Но нет! Ничего. Будто не его ребенка положили в роскошный ящик красного дерева и закопали в сырую и холодную грязь. Я была сама не своя, двое оставшихся детей не могли утешить меня в моем материнском горе, более того, они, напротив, раздражали меня, я не могла слышать их голоса и шумный смех, не могла видеть их невинные игры. Еще раз повторяю, господа, это был сильный удар, почти сломивший меня. Я тогда как будто умерла и порой не отвечала за свои слова и поступки. Как часто я их огорчала этим, как больно мне было вспоминать об этом впоследствии!

Слезы сострадания проступили на глазах Грушевского. То ли дурные сны, то ли недосыпание, то ли бурное бодрствование и невероятные события в гостиных сумасшедших и избах юродивых так на него подействовали, но он, как ни силился, так и не смог сдержать горьких слез. А княгиня между тем продолжала своим тихим и ясным голосом.

— Через месяц после этой вопиющей по нелепости и несправедливости смерти, не прошли и сороковины по моей бедной доченьке, как Бог прибрал оставшихся у меня двух малюток. Во время прогулки по набережным коляска остановилась у разобранного рабочими парапета. Лошади понесли и вместе с коляской, где сидели Танечка и Миша, бросились в Неву. Их нашли быстро, вытащили из холодной весенней воды, несмотря на лед, все еще идущий с Ладоги. Ничто не могло поразить в это тяжелое время мое бедное сердце больнее, чем поведение мужа. Снова ничего. Понимаете, ни-че-го! Наш огромный дом, наполненный слугами и дорогими вещами, опустел. А он, так же как обычно, завтракал в одно и то же время, в одно и то же время возвращался на обед. Так же по вторникам уходил в свой Английский клуб. Даже вист он не пропустил ни разу.

Слезы уже давно ручьями текли по щекам всех присутствующих. Кроме самой скорбной рассказчицы и Тюрка.

— Когда в нашем доме мне представили князя Лаурсаба Алексеевича, я уже была на грани между жизнью и смертью. И, откровенно говоря, склонялась к тому, чтобы последовать за детьми, туда, где, взявшись дружно за руки, мои милые крошки уже дожидались меня. Когда на второй день нашего знакомства мой муж, мой настоящий муж, признался мне в любви, у меня не возникло ни малейших сомнений, — княгиня ласково провела рукой в перчатке по мокрым щекам князя. — Видите, какой он? Его душа открыта, он весь как на ладони. У него сердце большое и горячее, как солнце Грузии. Я не колебалась ни секунды. На следующий день после знакомства мы стали мужем и женой и уехали в Тифлис. По моей письменной просьбе Борис Георгиевич оформил наш развод. К его чести, надо сказать, он не препятствовал соединению двух истинно любящих сердец и всячески помогал уладить все эти неприятные формальности. Я счастливо прожила с мужем в Тифлисе девятнадцать спокойных и чистых лет, пока мы не приехали сюда, — княгиня содрогнулась. — И вот этот город вновь забрал у меня часть моей души. Теперь, господа, вы понимаете, что у меня есть право если не на своеволие и жестокость, то на слабость и прощение.

Грушевский в ответ достал огромный свой платок и утер слезы, которые залили уже не только его щеки, но и воротник с помятым старомодным галстуком.

— Княгиня… простите меня, княгиня!

— Матушка, — также обильно заливаясь слезами, воскликнул дядюшка и на коленях подполз к княгине. Он схватил ее за руки и стал осыпать их верноподданническими поцелуями. Княгиня, смеясь сквозь слезы, погладила морщинистые щеки по-собачьи преданного лица.