Дело марсианцев

В ответ он услыхал лишь нервный смешок девицы. Похоже, она смирилась со спасением, или же в меру сил обдумывала, борясь с хмелем в голове, пути влияния на благородного летуна. Что за беда? Граф Балиор буквально терялся в догадках, но относил теперешнее нежелание Манефы воротиться в город к одному ее взбалмошному нраву.

Поворачивать из-за этого к руднику? Нелепо и опасно! Только вперед, к двум костеркам, что должны были уже запалить слуги Маргаринова, специально для привлечения воздухолета. Им, правда, о наличии летучего аппарата сообщать было нельзя, ибо тайну Акинфия следовало блюсти до конца. Мало ли какие допросы вздумает учинить комендант?

Но костровых огней пока не просматривалось. «Неужели направление перепутал? – обожгло графа Балиора. – Нет, вон же городские фонари горят». В нескольких верстах правее видны были многие световые пятна от масляных фонарей, особенно густо в средней части Епанчина. Поэт постарался направить туда воздухолет, но проклятый ветер задувал уже так свирепо, что усилия пропали втуне. Его порывы стали так отчаянно трепать летательный аппарат, что даже у Тихона, не отягощенного вином, затрепыхалось в желудке. Он едва терпел, чтобы не стошнить с высоты, и страх угодить непереваренной пищей в девицу служил ему крепкой подмогою. По лицу и рукам расползлась ледяная морось, с нескольких сторон показались бледные световые всполохи и низко зарокотал гром.

– Держи бешмет! – крикнул Тихон и стянул верхнюю одежду. – Я уж и так взопрел, будто конь.

– Мог бы и раньше предложить, ирод!

Манефа звонко стучала зубами от холода. Ухватившись за прутья каркаса, она привстала в гондоле и кое-как натянула Тихонов бешмет.

– Почитай-ка мне стихи для успокоения, дурачок.

Девушка вдруг пригнулась и пробралась в среднюю часть аппарата, а потом отыскала какие-то балки и вскарабкалась на короб позади Тихона, тот лишь крякнул от изумления. Сидеть там, наверное, даже несмотря на деревянную жесткость, было все-таки лучше, чем болтаться в корзине. И держаться нашлось за что, как убедился поэт, обернувшись. Только бы голову ей не снесло винтами! Ну да смекнет, поди, что вскакивать опасно для жизни.

– А ты смелая, – восхитился Тихон. – Ладно, слушай.

Вышел на дорогу парень беззаботный,
С х… по колено, с топором в руках.
Крепкий, волосатый, духовито-потный,
В шапке соболиной, в красных сапогах.
Парень не обычный – хитник и паскуда.
Имя – Ванька Ё…ь. Карие глаза.
Кудри золотые, кулаки по пуду,
А за ним девица – Машка Егоза.
А у Машки косы русые струятся,
А у Машки титьки – словно два ведра,
А у Машки губы любят целоваться,
А меж ног у Машки – черная дыра…

Последние строки поэмы он уже почти кричал, так грохотало вокруг. Пара молний треснула совсем недалеко, найдя цель среди леса и озарив пейзаж мертвым сиянием. Было дьявольски страшно и вдохновенно!

Не успело стихотворение подойти к развязке, как Тихон ощутил на животе ледяные ладошки Манефы. Жестокая судорога сотрясла поэта, первым желанием стало пресечь поползновения пьяной девицы. Но руки его остались неподвижно лежать на рычагах, а в голове возникла сцена на балконе, когда он по собственной тупости лишился расположения возлюбленной!

Небеса были так близко, почти как девичье тело, а люди и придуманные ими нравы – так далеко.

– Мне холодно, – прошептала Манефа и почти слилась с поэтом.

Руки ее втиснулись между бедер летуна, и в паху его разлилась жестокая смесь льда и пламени. Дева плавными движениями принялась тешить плоть бедного поэта, отчего сознание у того почти отлетело во мрак, оставив вместо себя грохочущую пустоту. И сама Манефа не сидела, а с короткими вздохами приподнималась и вновь садилась на короб с шестеренками, опаляя поэта грудью и даже зубами – когда дотягивалась.

Внезапно мир взорвался ослепительным голубым пламенем, а воздухолет как будто очутился в сияющем коконе. Волна жаркого ветра ударила в лицо Тихона, и волосы на его теле от ног до макушки превратились в ежовые иглы. Одновременно в паху разверзся вулкан с огненной лавою.

Позади безумно вскрикнула гривуазная Манефа, и захохотала демонически, и воздела к тучам обнаженные тонкие руки, будто молясь языческим богам. Хляби небесные приняли ее жертву и одарили жестоким ливнем и грохотом, исполинской иглой проткнувшим немой искрящийся кокон вокруг воздухолета.

И ветер от лопастей ослаб, потому что вращались они уже не так споро, и черная земля стремительно надвинулась на аппарат, и сосновые ветви хлестко ударили по летунам, вслед за чем сомкнулись над ними с погребальным шелестом.