Дело марсианцев

Так и дошагал он до Акинфиевого узилища, где пришлось попотеть вдвойне, вытаскивая наверх сначала девицу, а затем пожитки с оружием. Веревку он оставил в дыре, чтобы не обрезать пусть для возможного преследования. Он мечтал о стычке врагами, он страстно желал прикончить их и, к стыду своему, молил Бога о такой возможности… Увы, один из кошевников был слишком пьян, а второй покалечен, и преследовать поэта они не могли. Тихон страшно жалел об этом.

Под открытым небом он наконец более-менее успокоился, а может, слишком устал от снедавших его ярости и страдания. И вовремя! Приступать ко второй стадии спасения Манефы следовало с трезвой головой и холодным сердцем. Но сначала, разумеется, нужно было позаботиться о бодрости тела, для чего Тихон уселся под колесом воздухолета и ничтоже сумняшеся покончил со всем запасом провианта, даже не заметив этого, настолько он был вне себя от жестоких душевных мук.

Только жадно осушив флягу, чем и завершил поздний ужин, поэт снова смог соображать. Бедная Манефа похрапывала на пятачке жухлой травы, а летательный аппарат стоял за спиной, раскинув в ночном небе все четыре лопасти. Пора было отправляться в хмурую высь! Лишь бы ливень не хлынул, а то вон какие непроглядные тучи стеклись к Рифейским верхам. Не приведи Господь, еще и с громом-молниями…

Как и наставлял Акинфий, Тихон перво-наперво поместил бесчувственную деву в особую гондолу, что крепилась к каркасу воздухолета четырьмя толстыми ремнями. Сейчас в ней было совсем мало места, но после взлета должно было стать попросторнее. И выпасть из такой сети было затруднительно, только если сознательно перекинуться или сети перерезать.

Зажигать круговые огни поэт не стал, да и не было у него химического вещества в достаточном количестве. Не для того ему Акинфий колбы световые давал, пусть они и не пригодились. Кого ему оповещать в небе о своем появлении, не сов же с филинами и мышами летучими? Эти и так заметят, не врежутся. А татям ночным и знать не след, что «марсианцы» над ними реют.

Тихон уселся на летное место и при свече осмотрел железные педали с ремешками, а также два рычага, поворота вправо-влево и направления движения – вперед или назад. Для поворота на корме был сконструирован дополнительный малый «винт», по выражению механика, который мог наклоняться в стороны. Спуститься с небес можно было, попросту замерев. В таком случае верхние крупные лопасти крутились сами собою все медленнее, и подъемная сила их убывала. Воздухолет, следственно, постепенно опускался на землю. Направление движения менял главный винт, для чего механик также сделал его слегка наклоняющимся. Короче, все выглядело весьма просто и даже снабжено пояснительными стрелками.

«Изюминка» Акинфиевой мудрости и изобретательства состояла в большом закрытом фанерой коробе, на котором и крепилось сиденье летуна. Из чертежа Тихон уже знал, что там располагаются шестерни всяких размеров – от главной размером в обхват до самой малой, которая железной цепью связана с педалями. Шестерни были изготовлены из дерева для облегчения веса и обшиты по зубцам медными лентами, это уже для прочности.

Словом, аппарат смотрелся внушительно и не вызывал немедленного желания перекреститься и отойти от него подальше. Бесовщины в нем не чувствовалось, одна бездушная механика. Лишь бы выдержал немалый вес поэта со спасенной девицею! Но это можно было проверить только практически.

– Ирой, истинно механический ирой, – пробормотал граф. – Прости меня, Господи, за пользование сей махиной, не погуби во цвете лет.

Вслед за такой краткой молитвой он закрепил сапоги в педалях и приналег на них, как и учил Акинфий. Те подались с колоссальным трудом! Буквально по вершку, хотя Тихон давил на одну из них в полную силу, и удавалось проворачивать. Наверху проплыла черная полоса, и поначалу поэт едва не бросил трудиться в смятении, но потом сообразил, что это пришли в движение лопасти воздухолета. Наконец левая ноги отработала свое, и пришел черед правой. С каждой секундой крутить становилось как будто легче, но Тихон не прекращал усилия – иначе, как говорил механик, ничего не получится. Вверху снова проплыла лопасть, уже немного быстрее.

– Пошло, пошло, – пропыхтел вполголоса поэт. – Давай же, крутись!

Под сиденьем раздавался негромкий скрип шестерен и цепей, впереди и пониже все так же сопела Манефа, а лопасти принялись посвистывать, борясь с воздухом и подминая его под себя. На разгорячено лицо поэта уже подул сверху ветерок, и он покрепче натянул на уши парик. Как бы не сорвало!