Дело марсианцев

Смущаясь, Глафира подала поэту его аби с кюлотами и даже парик, который, правда, еще хранил остатки влаги. Кое-как прикрываясь одеялом, Тихон напялил одежду, а потом расправил на колене la chancelière. Пудра, естественно, была с него подчистую смыта дождевыми потоками, и будучи не расчесан, смотрелся он неказисто.

– А ведь какой был модный и красивый…

– Мы тебе помилуем, коли без парика пощеголяешь, – лукаво улыбнулась больная.

– Верно, пусть еще посохнет, – поддакнула Глафира. – В походных условиях не возбраняется.

– Кстати, о походе. – Тихон поднялся и стал сворачивать белье с лавки. – Сейчас же после завтрака все вместе отправляемся в Облучково! Промедление грозит нам опасностью, особенно в такой ясный день, когда дым из трубы виден словно на ладони. Эх, лучше бы ты, Глаша, огонь в печи не разводила! Будем верить, что наши тати пока что почивают на обломках жилища или зализывают раны, а иначе они уже бегут сюда с пистолями. Манефа, как ты себя чувствуешь?

– Отвратительно! Пошевелиться не могу… Ох-ох, болит-то как все!

Она откинулась на подушке, хотя до этого весьма бодро подпирала рукою голову, и застонала. В ход пошли шмыганье носом, кашель и даже ненатуральный чих. Все признаки смертельно больной вернулись к девице Дидимовой, словно бы и не уходили. Разве только бледности ее прекрасному челу недоставало, и жар не хотел возвращаться.

– Вот притворщица, – возмутилась Глафира, когда слазила на печь и с пристрастием обследовала Манефу. – Ночью спокойно спала, не бредила, а теперь зачудила, надо же!

– Никуда не поеду, мне дурно, – простонала больная девица. – Рук-ног не чую… Где я, кто я? Où vous m'avez amené, les tyrans?[46] Пить, пить! Умираю… Лекаря!..

– Господи, что же делать? – всполошился Тихон. – Хоть целебный отвар приготовить?

– Mais qui était assis sur le seau le matin?[47] – холодно поинтересовалась Глафира. – Да еще песенку под нос мурлыкала. Вот приедешь в город, будет тебе мсье Полезаев, а здесь я за Гиппократа. И потому говорю: почти здорова!

Манефа бессловесно зашипела в ответ и отвернулась к стене.

Тихон лишь чертыхнулся на такой содержательный спор. У него пока хватало других, более приземленных забот – умыться да под куст сбегать, где он и вымок заново, как ни старался обходить остатки пожухлой листвы на ветвях. Воздух был полон стылой свежести, а почва с ночи похрустывала молодым ледком. Но к полудню, несомненно, должно было сильно потеплеть, поскольку солнце сияло сквозь полупрозрачные кроны деревьев будто летом, отчасти даже согревало.

У поэта уже стали складываться первые строки будущего творения, но тут весьма кстати выскочили из памяти «желто-красные листья», и вдохновение угасло в самом зачатке. Тихон опомнился и поспешил в избушку егеря.

Глафире, похоже, путем угроз и увещеваний удалось уговорить больную девицу слезть с полатей и облачиться в сухое платье. Выяснилось, что она пообещала доставить Манефу в Облучково, а там уже дать отлежаться до полного выздоровления.

«Неужто не боится, что братец вдругорядь воспылает страстью и учинит новое безумство?» – озаботился поэт. Сам же он, к удивлению, ощутил не только ревность от будущего близкого соседства Акинфия с возлюбленной, но и некоторое облегчение. Нрав этой взбалмошной девицы был таков, что находиться с ней долго под одной крышею становилось трудно. Что хорошо, может быть, для светской львицы и мимолетной подруги, то для доброй жены годится мало.

Вдобавок сидела все-таки у него в мозгу мерзкая сцена в каменном вертепе, когда пьяный Фаддей охаживал Манефу, и никак не желала забываться. И все больше казалось графу Балиору, что девица отдалась проклятому кошевнику вовсе не в беспамятстве, а по взаимному влечению. Уж очень она на любовные утехи падка, вплоть до бесстыдства.

«Почему же я только сейчас стал это замечать? – задал себе вопрос Тихон и посмотрел на сидящую напротив него, за столом Глафиру, и припомнил ее вчерашние слова: – Люблю платонически, с детства». Смех, да и только! А ведь они в самом деле вместе росли, только Тихон почти не обращал на улыбчивую и строгую девочку внимания, в противном же случае просто показывал ей язык или корчил рожи. Но играть с ней было не скучно, и не приходилось опасаться пустых обид, на какие обычно горазды девчонки – ушибы и смех Глаша сносила стоически, и за ответным словом в кармашек платьица не лезла. Но при этом ни на минуту не давала забыть, что она все-таки девочка, уж как только у нее получалось?

Сейчас она быстро, хотя очень аккуратно поедала овощное рагу и хмурила брови, косясь на мнимую больную.

– Что задумались, спасители? – вопросила с усмешкой Манефа. – Ну и гадость мы тут поедаем, ей-богу. В пещере-то лучше было.

– Тихон Иванович жизнью рисковал, чтобы тебе пропитание добыть, – прищурилась недобро Глафира.

– Это он молодец, хвалю. Что ж, я готова! Ah, maintenant du tabac le plus mordant…[48]