Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Авдотья Панаева. Господи, с кем ты меня поселил в этом райском месте?

Лиля Брик. Да бросьте, вы тоже не святая, госпожа Панаева. Как я понимаю, у вас было одновременно два мужа, один – чью фамилию вы носите, и другой, поэт Некрасов, помогавший вам пробиться на литературном поприще.

Авдотья Панаева. Что? Что вы сказали? И как у вас совести хватает? Мальчик, мальчик – ангельчик (в истерике) Переселите меня от них. Я здесь страдаю. Словно в аду. (плачет)

Полина Виардо (подходит). Успокойтесь, мадам. Вы были несправедливы ко мне – и тогда, и сейчас. Но я не держу на вас зла. Успокойтесь. (Панаева рыдает у нее на груди)

Гектор Берлиоз говорил, что моя миссия – успокаивать раненые души. Это так, это так.

Когда русские ссорятся, кажется, что еще немного – и они убьют друг друга. Когда к нам в Куртавнель приехал Афэнэс Фет – вы о нем упоминали, мадам Панаева, они с Тургеневым уединились в кабинете. Оттуда сразу же начали раздаваться громкие крики. Когда крик достиг своего апогея – все неожиданно смолкло. Мы с Луи переглянулись. Было похоже, что там в кабинете свершилось убийство. Потом Иван со смехом мне рассказывал, что в эту минуту он рухнул перед Афэнэсом на колени, умоляя внять какой – то философской доктрине… Успокойтесь, улыбнитесь, мадам Панаева.

Авдотья Панаева. Она сказала, что у меня было два мужа и что Некрасов помогал мне пробиться в печать, наверное, поэтому я ушла к нему от Панаева, да?

Полина Виардо. Мадам Панаева, нам троим нужно найти une manière de la coexistence pacifqiue, способ мирного сосуществования друг с другом, иначе… иначе жизнь здесь будет напоминать то самое место, о котором вы упомянули. Вы не хотите для облегчения сердца встать вон под то дерево и рассказать, кого же вы любили из этих двоих, или был кто – то третий?

Авдотья Панаева. Рассказать? Кому рассказать?

Полина Виардо. Нам. Мне и вот ей.

Авдотья Панаева. Зачем?

Полина Виардо. Для облегченья сердца.

Авдотья Панаева. Ну уж нет, я не на исповеди, а вы не святые отцы.

Лиля Брик. Она и в своих так называемых воспоминаниях ничего про себя не рассказала, только поливала на все лады вашего Тургенева, а временами и вас.

Авдотья Панаева. А это не ваше дело, Лиля Брик, кокотка вы площадная. (бросаются друг на друга с кулаками).

Полина Виардо. Ай – ай, дамы, так нельзя! (разнимает) Ничего не поделаешь. Придется мне… выйти на сцену.

Лиля Брик. (поет, передразнивая) Соловей мой, соловей, голосистый соловей. Терпеть не могу Алябьева и прочую сладкую гадость в красивенькой упаковке.

Полина Виардо. Ах, нет. Петь я не рискну – ни «Соловья», ни другое. Я уже давно не в голосе. На концертах в Москве и Петербурге «Соловей» производил фурор. Говорили, что у меня нет ни малейшего акцента. Хотя вы правы, мадам Брик, этот романс как погремушка для ребенка, много шума – и больше ничего. Но, как и погремушка, – attire l’attention, привлекает внимание.

Я, пожалуй, прочту из Катулла. Из любимого мною Гая Валерия Катулла. Там тоже про птицу, но про другую. (становится под деревом, начинает по – латыни, затем читает по – русски)

LVGETE, o Veneres Cupidinesque,
et quantum est hominum uenustiorum:
passer mortuus est meae puellae,
passer, deliciae meae puellae,
quem plus illa oculis suis amabat.

Плачь, Венера, и вы, Утехи, плачьте!

Плачьте все,
кто имеет в сердце нежность!
Бедный птенчик погиб моей подружки,
Бедный птенчик,
любовь моей подружки.
Милых глаз ее был он ей дороже.
Слаще меда он был и знал хозяйку,
Как родимую мать дочурка знает.
Он с колен не слетал хозяйки милой,
Для нее лишь одной чирикал сладко,
То сюда, то туда порхал, играя.
А теперь он идет тропой туманной
В край ужасный, откуда нет возврата.
Будь же проклята ты, обитель ночи,
Орк, прекрасное все губящий жадно!
Ты воробушка чудного похитил!
О, злодейство! Увы!
Несчастный птенчик,
Ты виной, что от слез,
соленых, горьких
Покраснели и вспухли милой глазки.