Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

В дверь постучали, вошел Еремей и вкатил тележку: «Я, сударь, насчет ужину. Прикажете здесь накрывать?» – Благодарствуй, Еремей, ужинать не буду. Помоги мне, будь любезен, добраться до постели и принеси туда бумагу и перо. Худосочный Еремей подставил плечо барину – богатырю и благополучно довел его до кровати. Тот прилег, придвинул к себе тетрадь и вновь задумался над первой фразой письма. Еремей тем временем убирал в свою тележку посуду с чайного столика, временами быстро взглядыаая на гостя, словно намеревался что – то сказать. То ли гость почувствовал это его намерение, то ли никак не мог придумать первой фразы, но, повернувшись лицом к Ереме, спросил: «Что скажешь, любезный Еремей, есть ли еще под окнами газетчики? Ушли или нет две увиденные тобой дамы ?»

–Все ушли – с, – Ерема радостно кивал, – газетчиков Александр Федорыч лично окоротил, и дамы те, тоже ушли – с, оне кое – что для вас оставили – я вам после принесу, когда приду камин тушить. Мгновение помолчав, словно поколебавшись, Ерема продолжил: «Вопрос у меня есть, сударь. Вы как за границей побывавшие, могли бы мне его разрешить».

– Что такое? Спрашивай, коли смогу – отвечу.

– А вот верно ли, что немцы сырое мясо едят?

– Немцы? Сырое мясо? Да ты не путаешь? – гость поневоле расхохотался. – Может, ненцы – самоеды, что за Полярным Кругом живут?

– Нет, сударь, не путаю. Я про немцев говорю, которые из Берлина и других городов. Мне один постоялец рассказывать изволил. Ерема был серьезен и ждал ответа.

– Сказки, он пошутил; впрочем… есть там такое блюдо, называется тар – тар, оно из сырого мясного фарша с солью, перцем и разными пряностями. Я когда был студентом, с голодухи эту дрянь мазал на хлеб и ничего – жив остался.

Ерема осуждающе покачал головой: «Одно слово – басурмане. Меня режь – не возьму в рот сырого». Покосился на гостя и хитро сощурился: «Ну разве что с голодухи…». И он покатил свою тележку к двери.

Удивительно, какую власть над нами имеют некоторые слова. Казалось бы, Берлин ну и Берлин. Подумаешь – Берлин, город каких много…

В Берлине он провел два студенческих года, изучая философию, в коей немцы были большие знатоки. В душной, набитой студентами аудитории многоречивый профессор Вердер объяснял диалектику Гегеля. Странно, но эта, казалась бы, далекая от жизни материя породила интеллектуальный взрыв на его далекой от философий родине и, можно сказать, сформировала радикальное мировоззрение, отрицавшее российскую действительность, не бывшую для радикалов «действительной».

В ту пору двадцатилетний студент, он жил на одной квартире со Станкевичем, юношей, пятью годами старше, и, возможно, поэтому таким недосягаемым: в сравнении с ним он казался себе лживым и недостойным. А тот – царевич, не ведающий, что он сын царя, – держался просто и свободно, и не заметно было по его жизнерадостной кипучей натуре, что чахотка уже его гложет и что обречен он на смерть в 27 лет. Он и не подозревал тогда, что старший его товарищ был предводителем московского университетского кружка, вспоившего таких радикалов, как Виссарион Белинский, Александр Герцен и Михаил Бакунин.

Жили по – студенчески скромно, питались в дешевых трактирах незамысловатой немецкой снедью – жареными колбасками и картофельным салатом, запиваемым белым пивом (Станкевич) или кислым рейнским вином (он). Однажды вместе со Станкевичем оказались в кофейне на оживленной Курфюрстендамм. Cобственно, там располагался модный столичный ресторан, но молодые люди, влекомые интуицией, миновали главный вход, спустились по неприметной деревянной лестнице до самого подвала, толкнули неказистую дверь и окунулись в мир Востока: вдоль небольшой круглой комнаты, без окон, в искусственном свете, стояли цветные диваны, на стенах висели украшенные причудливым орнаментом ковры, воздух был напитан восточными благовониями. Время было раннее, может быть, потому комната была пуста… К ним подбежал кельнер и спросил, желают ли господа выпить турецкого кофе или, может быть, они хотят узнать свою судьбу? Узнать судьбу? Станкевич сразу загорелся, а ему, по правде, было немножко страшно, он предпочел бы не узнавать. Но кельнер уже вел их по узкому коридору. Распахнув безликую дверь, он втолкнул в нее молодых людей – и тут же удалился.

За круглым столиком сидел человек в чалме, белой рубашке и черном сюртуке, с полуседой красиво подстриженной бородой. В углу на жаровне стоял большой медный кофейник с ручкой, в котором кипел испускающий божественный запах напиток. Человек в чалме обратил на них взгляд выпуклых горячих глаз и по – немецки предложил выпить с ним кофе. Юноши заняли место за столиком, кофе был разлит по чашкам.

Дальнейшее удержалось в памяти отдельными фрагментами. Человек в чалме заглянул в пустую чашку Станкевича. Тот сидел со светлым лицом не опуская глаз, спокойно ожидая приговора судьбы. Гадатель бросил на него быстрый взгляд и тихо произнес несколько слов, коротких, но разящих.