Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Он сказал: «Два года». Потом в руках гадателя оказалась чашка. Он помнит, что гадатель его спросил: «Вы поэт?». И на отрицательный ответ улыбнулся и продолжил: «У арабов таких, как вы, называют Меджнунами, влюбленными безумцами. Запомните: вам суждено стать Меджнуном».

Он не помнит, как они со Станкевичем вернулись домой и разговаривали ли по дороге; еще долго после посещения кофейни он экономил на еде – мать посылала ему в обрез, а он оставил тогда у гадателя все бывшие при нем деньги.

В Берлин, город своей молодости, наезжал он потом бессчетно – его сюда тянуло. После безвременной смерти Станкевича делил здесь квартиру с Бакуниным, уже тогда полным завиральных идей и фантастических планов переустройства общества. За протекшие с тех пор четырнадцать лет чего только ни приключилось с неугомонным Мишелем – Шлиссельбург и Сибирь, недавний побег с поселения через Японию и Америку в Лондон к Герцену… Такой же выдумщик, как и в юности, только ставший еще более опасным, ибо всерьез пытается на свой лад осчастливить человечество. Кто мог знать тогда в берлинском сообществе студентов, что Мишель станет одним из «лондонских пропагандистов», за близость к которым в России «притягивают к Иисусу»!

О, Берлин… если бы ведали пруссаки, с какой нежностью произносит имя их столицы…

Покинув Баденское гнездо для поездки в Россию, он не мог миновать Берлин, где Полина пела концерт в Deutsche Staatsoper, не хотел отправляься в свое страшноватое путешествие не увидясь с нею. Луи в этот раз ее не сопровождал, в свои шестьдесят четыре был он вполне здоров, но гастрольным сквознякам предпочитал пребывание в уютном баденском пристанище, тем более что гастроли жены были недальние и катились по уже накатанной дорожке. В сорок лет уйдя с оперной сцены – сказалось раннее начало, – Полина продолжала выступать с сольными концертами, включала в программу немецкие, французские, испанские песни и романсы. В тот раз в старинном здании берлинской Оперы публика особенно неистовствовала, когда Полина пела пьесы, написанные ею самой… Одна из них та, что очень ему нравилась – испанская Havanaise с гордой своевольной мелодией, пропетая пряным, влекущим за собой голосом – голосом Кармен, – вызвала настоящий фурор. После концерта, оваций, цветов, поздравлений они поехали в ресторан – по случайности тот самый, с которым когда – то, много лет назад, соседствовала кофейня. А после ресторана…

Никогда и ни одному человеку он не рассказывал о минутах блаженства. Зачем? Их нужно, как говорила шекспировская Офелия, «замкнуть в душе». Ни в одной своей повести, ни в одном романе или рассказе он не нарисовал ее портрета, ни одну героиню не наделил ее характером, он скрыл ее от глаз толпы, он окружил флером их отношения. Туда, за этот флер входа нет. Но если его книги будут читать после его смерти и если будет у них хоть один чуткий читатель, он уловит сквозь наслоения горечи, несбывшихся и обманувших надежд пробивающийся негромкий голос влюбленного безумца, сдавленный крик несказанного счастья, тайную песнь торжествующей любви…

Лежа в петербургском гостиничном номере, он вспоминал. Слезы катились по щекам, расплывались по писчей бумаге. Оранжевые отблески пламени плясали на промокшей странице. Плакал он не от скорби, а от благодарности. Здесь, вдалеке от нее, он ощущал бесконечную связь с отсутствующей возлюбленной. Словно дерево, у которого она была одновременно и корнями и кроной. Нащупал рукой бумажный лист, привстал, слова опережали досадное, медленно скрипящее по бумаге перо. Он писал по – немецки:

Я не могу рассказать, как наполнен Вами, каждую ночь – Вашим дорогим присутствием. И всю ночь я грежу Вами…

Я не могу жить далеко от Вас. День, когда Ваши глаза не светят мне – потерянный день. Но довольно, довольно или я потеряю контроль над собой…

Рука притормозила, он на минуту задумался и сделал приписку:

Запирайтесь на ночь каждый вечер!

В дверь деликатно постучали, он вздрогнул, спрятал лист обратно в тетрадь. Вошел Еремей. В руках у него белели три розы. Вытянув вперед руку с цветами, он торжественно произнес:

– Вот, сударь, приятные молодые дамочки велели передать, оне хотели самолично, только Алексей Федорыч не дали.

– Записки там нет?

– Как же, есть. Еремей протянул постояльцу карточку с нарисованной розой, а сам занялся живыми цветами. Поставил их в китайскую вазу на столик у окна. Затем перешел к камину, чтобы затушить еще живший в нем огонь.

Перед уходом подошел к самой постели, поинтересовался:

– Вам, сударь, может, раздеться помочь?

– Ступай, Еремей, благодарствуй. Я уж как – нибудь сам.

– Вы, сударь, не стесняйтесь. Мы привычны. И суденышко можно принести, горшочек ночной.