Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Да что там семь лет назад! Совсем недавно, спустя несколько месяцев после похорон пуховолосого цыпленка, сына Ивана, который уже пытался беззубо улыбаться, уже щурил на мир свои серые – отцовские – глазенки, именно тогда – после неожиданной его смерти – она заявила, что им нужно расстаться и уехала – брать морские ванны «от страданий печени». Уехала – в самый разгар его непонятной ни ему, ни врачам болезни, когда он в прямом смысле умирал, – его бил озноб, он задыхался, кашлял, сипел, так как полностью потерял голос. Она снова его покинула, а он буквально считал дни с ее отъезда – отмечал красным карандашом на календаре – 31, 52, 64… Она не возвращалась. От потерянности он завел крупную игру, с большими чинами, кое от кого из них зависело его Дело, – и вначале везло, не проигрывал. Когда поздним вечером возвращался из клуба домой, было ощущение, что дом чужой, что там нет главного, что домашний мир и все, что вокруг, сместилось в неправильную сторону, и даже вездесущий сметливый Василий не мог тогда угодить брюзжащему недовольному барину.

А ведь еще было Дело! И оно требовало неустанного внимания, работы без отдыха, напряжения сил и нервов. Этим Делом снискал он себе имя среди современников и, если отбросить экивоки, обеспечил себе место в российской истории. Но и здесь были страшные язвящие раны, иногда хотелось впасть в летаргию, затушить память, чтобы не колола, не резала, не рвала душу. И были стихи. Они являлись сами, непрошенные. Особенно богатый их урожай, был в тот самый страшный для него год, – год смерти цыпленка, его собственного недуга и расставания с ней.

Нельзя сказать, чтобы ему нравилась такая от нее зависимость. Совсем нет, он восставал, искал утешения у других женщин, много раз уже считал себя свободным…

Как правило, эти попытки кончались одинаково. Он снова приходил к ней – сумасбродной и добродушной, гордой и застенчивой, веселой и молчаливой – к ней, в которой слились для него черты русской крестьянки и утонченной нервной барыни.

Попытки кончались одинаково – до поры. Сейчас он решил твердо: баста. Он больше не раб, не крепостной. Она, наконец, должна это понять. Он уехал почти тайно.

Тихонько собрал вещички, и ранним утром, когда она еще спала в их роскошном римском номере с видом на площадь Испании, по – мальчишески удрал. Чтобы не подняла на ноги полицию, оставил записочку: поехал к Т. И вот едет сейчас в ночном дилижансе в Париж. А уж там, в Париже, городе где живет его Лучший друг, он окончательно от нее оторвется.

Интересно, как она восприняла его бегство? Уж точно говорит знакомым – а в Риме полно русских, – что боится за него, ведь он без нее – безъязыкий. Что верно, то верно – языками не овладел. Однако и без языка его здесь все понимают – торговцы, чиновники, служащие гостиниц, всем внятен язык «сольди». Держи открытым кошелек – и будет не важно, знаешь ты язык или нет. Итальянский, французский… Где, когда было этим заниматься? В Ярославской гимназии, в которой не доучился – сбежал? В нищей голодной молодости, когда готов был за копейки составлять прошения для неграмотных, сочинять неприличные куплетики для водевилей?

Тут же подумалось, что лукавит. Сейчас, живя в Италии безвылазно почти полгода, знает едва ли десяток итальянских слов. Она над ним всегда подшучивает, когда он пытается ввернуть в разговор итальянское словечко: «У вас выговор русский, надо мягче, напевнее». Сама уже вовсю выпевает итальянскую лингву. Да и по – французски тараторит и такое р закатывает, куда там француженке! А ведь училась не больше него – в школе при театре, где их, будущих актерок, ничему, кроме танцев и реверансов, не учили. Ухватчива к языкам, памятлива, переимчива. Вон и по – русски как выучилась писать! Но тут – его заслуга. Это он сделал ее писательницей. Вложил в руку стило и трезво, коротко, без сантиментов сказал: «Пиши. Будешь мне помогать». И что ж, начала. Вместе с нею, по необходимости, когда цензура ничего социального, даже слабо остренького не пропускала, называя «революционным», написали два авантюрно – сентиментальных романа. Не Тургенев, конечно, но публике пришлось по вкусу. И пошло – поехало: между рукодельем и приказаньем служанке, что на обед приготовить, то одну повесть скулинарничает, то другую. Печатали тут же, с пылу – жару, и лишь люди литературные, близкие, знали, кто скрывается под мужской фамилией, указанной в заголовке. Слава Господу, гением себя не возомнила! А могла бы, вон даже сам Учитель похвалил ее первое творение, где она вывела свою деспотку – мать. Он – то похвалил, да цензура отругала, да и бросила в корзину.

Да, он безъязыкий. До тридцати пяти лет за границею не бывал, не случалось.