Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Это Лучший друг с детства к заграницам приучен, там отдыхал, обучался – он нет. Родитель не то что в Гейдельберг, в Петербургский университет его не пускал, денежной поддержки лишил, когда узнал, что юный смутьян, ослушавшись отцова приказа, решил поступать не в военное училище, а на словесное университетское отделение. Нет, он за границей не обучался, не жил. Но и ему срок подошел, пришлось ехать.

И не сказать, чтоб очень хотелось. Во – первых, как оставить Дело? Оно хоть шло уже и по заведенному порядку, но процесс живой, да и опасный, неровен час, что случится – по цензурной ли части, по коммерческой ли, да и времена такие, что всего можно ожидать – и от напуганных ростом вольнодумства верхов, и от взъерошенного народа, застывшего в ожидании перемены участи. Во – вторых, проклятое нездоровье. Собственно, из – за него и нужно было ехать. К тому времени он уже разуверился во всех своих горе – врачах – и в немцах, и в русаках: «душке» Шипулинском и в шарлатане Иноземцеве со всей его ученой командой. Его мутило, как только вспоминал холодные примочки, бесконечное питье ледяной минеральной воды, которой его пользовали в Москве по методе ученого шарлатана. Лечили от горла, а болезнь оказалась гораздо приземленнее и гаже… И вот тогда, когда провозгласили новый гадкий диагноз, все неучи – врачи от него хором отказались и указали на Вену, там, дескать, есть светило в этой области.

В июле он проводил в Париж Лучшего друга. Тот шесть лет ждал этого мига. Шесть лет его не выпускали, не давали паспорта из – за политической неблагонадежности. Кому сказать! – ему вменяли в вину некролог на смерть Гоголя! Из – за этой статьи сам ныне покойный император приказал посадить его в тюрьму, а затем сослать в родовое имение. Ну и времена! Лучший друг не хотел медлить ни минуты, получив паспорт, тут же отбыл – в Париже его ждала любовь. И он ему, своему другу, немного завидовал. Все же человеку 38 лет, а влюблен как мальчишка – и это после шестилетней – то разлуки!

Что до него самого, он и сам не знал, хочет ли продолжения своего мучительного романа. Может быть, так и надо: она там, он – здесь?! Сердце его пребывало в такой хандре и таком мраке, что он боялся, что с корабля его потянет в воду, чтобы уже одним разом покончить со всем – незадавшейся любовью, не получившимся отцовством, ревностью и злостью, нездоровьем, крупными выигрышами и еще более крупными проигрышами, больно жалящими сплетнями и клеветой и неизбывной своей виной – перед ней. Да, неизбывной своей виной. Когда в августе он сел на корабль, отплывавший в Штеттин, он думал только об одном: я еду к ней.

Неожиданно дилижанс резко качнуло в сторону. Пассажиров подбросило, они повскакали со своих мест, маленькая Анита жалась к матери, не понимая, что происходит, и беспрестанно повторяла: Mammina, cos’e’ sucesso? Mammina, cos’e’ sucesso?[7]

В окошке на фоне темного неба и лавиной бьющего ливня проплыл свет фонаря, дверца снаружи открылась, и высокая фигура в темном плаще, с капюшоном, накинутом на голову, держа фонарь перед собой – ни дать ни взять Ринальдо Ринальдини, – появилсь в проеме и возгласила отрывистым басом: Il viaggio e’finito. La ruota e’ rotta.[8] Как ни беспомощен он был в чужом языке, а понял, что что – то сломалось в машине и путешественников просят покинуть дилижанс. Пассажиры, кто в чем был, стали по одному выпрыгивать под дождь. Мать и дочка пристроились перед ним, обе они – женщина и девочка – были без верхней одежды. Его собственная экипировка казалась вполне сносной – теплое фетровое пальто и калабрийская мягкая шляпа с широкими полями, она говорила, что такие носят повстанцы из отрядов Гарибальди; и пальто, и шляпа были куплены в лавке готового платья неподалеку от римской гостиницы на площади Испании.

В первую минуту ему показалось, что воду сверху льют ушатом, перехватило дыхание, ботинки сразу разбухли и зачавкали, ветер и дождь норовили отнести в сторону от дороги; собратья по несчастью пропали во мраке и ливне; где – то далеко впереди тускло мерцал огонек лампы, нацепленной на шест и возвышавшейся над головой длинного, унылого кучера – «постильоне».

Не хватало только простудиться и помереть здесь в лощине между Генуей и Турином, на границе морской Лигурии и горного Пьемонта. Кажется, несчастный гениальный Станкевич, друг Учителя, умер в дороге, путешествуя по Италии?!

Карта лежала в кармане пальто, с утра он отметил на ней городишко Алессандрию, куда они должны были добраться к ночи. По всей видимости, сейчас они где – то возле… Возиться с картами он любил еще с тех пор, как писал вместе с ней «Три страны света», тогда он заполночь засиживался за географическими фолиантами и атласами, путешествуя по городам и весям со своим героем Каютиным; ну – тка, теперь сам попутешествуй, без Каютина.