Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Пуританин пишет из Петербурга, что его сборник разошелся мгновенно. А книжка стихов Тончайшего лирика, изданная одновременно, так и лежит нераспроданная. Тот жаловался ему в Риме, плакался в жилетку, смешной ребенок, хотя и жесткий, и расчетливый. Как он ухватился за эту сухую некрасивую «купчиху» Марью Петровну, как нежно округляет глаза при ее появлении, как живо подает руку своей «Мари», как быстро смекнул, что женитьба на ней пахнет большими деньгами! Похоже, что дело идет к свадьбе; представив язычески бессмысленную счастливую улыбку на физиономии тридцатисемилетнего грузного молодожена, он чуть вслух не рассмеялся. Приоткрыл глаза – из маленького высокого оконца посреди комнаты лился сероватый свет, скоро совсем рассветет. Сосед все так же свистел носом то в высоком, то в низком регистре. Поразительная, не доставшаяся ему способность – спать в любой обстанове!

О чем он, однако, думал? Ах, да, о Тончайшем лирике. Его стихи могут тронуть, зацепить уснувшие было чувства, всколыхнуть память. Они так легко запоминаются, так звучны, так красивы! Он готов признать, что его стихи как голодные замарашки в рваных башмаках в сравнении с юными барышнями в светлых платьях – стихами Тончайшего лирика. От себя не уйдешь пишет о том и так, как диктует его печальная муза. Однако затесалась между ним и Тончайшим лириком одна коренная несправедливость. О Тончайшем лирике, человеке в быту суетном и прижимистом, никто не распускает зловредных пакостных слухов. А на его голову падает обвинение за обвинением. Почему даже его приятели считают, что он на все способен?

Нет, он не ангел, и бывают мучительные дни и недели, когда он себе очень не нравится. Можно даже сказать, что он преимущественно себе не нравится – отсюда его хандра, лежание по целым суткам в прострации, без мысли, без движения, в самом убийственном состоянии духа; отсюда же его ревность – как поверить, что его любят, что его можно любить, когда он сам себя едва выносит?! Еще Учитель говорил, что в нем два человека – один активный, деятельный, умело ведущий денежные аферы, а другой апатичный и мертвый, которому все безразлично. Да, Учитель… с него – то и начались все эти ужасные обвинения. В то время как сам Учитель все понял и его не укорял, его крикливые «друзья» хором загудели, он – де обманул, надул умирающего человека, дав обещание, не сделал его пайщиком в Журнале. Нет, он не унизился до объяснений. Да и что объяснять? Как объяснишь, что он никогда бы не вытянул Журнал, если бы не был в нем самодержцем. Сейчас, когда Дело уже идет своим ходом, он готов делиться и с Пуританином и даже с его подмастерьем. А тогда довольно было приятеля, ее мужа, с которым он нес общие расходы и делил барыши – дырку от бублика на первых порах.

Именно тогда, когда все только начиналось и не было денег ни на что – ни на печатание Журнала, ни на гонорары авторам, ни на жалованье сотрудникам, ни на объявления, ни на подкуп цензоров и чиновников, именно тогда – он неосторожно впутался в одно дело, вернее, его впутали, а еще вернее, она его впутала. Речь шла о помощи ее подруге, обретавшейся в Париже; та, ныне уже умершая, нуждалась в доверенном лице для судебного процесса над своим мужем. Самое ужасное, что ее муж, чьи деньги он помог тогда отсудить, был человеком, близким к Лондонскому изгнаннику, – его Собратом. И вот теперь тянется за ним хвост слухов, обвинений, прямой клеветы. Лондонский изгнанник, тот, кто когда – то приветствовал его начало (он до сих пор хранит его ободряющую записочку!), чья жена ссудила его деньгами для издания Журнала, теперь настроен против него, мечет в него свои язвительные, колкие остроты – стрелы.

Чего бы он ни дал, чтобы дело разъяснилось! Хотя как ему разъясниться, когда он сам сейчас не понимает, каким дьяволом его занесло в этот клубок разнонаправленных хищных интересов. Он тогда неотрывно думал об оборотных средствах для Журнала, о возможности свободно манипулировать деньгами; конечно же, взятые деньги он бы непременно вернул – не было и речи об обмане или мошенничестве… Хорошо бы, если бы Лучший друг объяснил все это Лондонскому изгнаннику и его Собрату, а нет – так он сам съездит в Лондон для объяснений, если только предубежденный и непримиримый острослов захочет его принять…

И всю эту отвратительную кашу заварила она! Из – за нее он поссорился с лучшими людьми эпохи! Временами он ее ненавидел. И это его чувство легко связывалось с одной сценой, которую ему, видно, не суждено забыть.

Незадолго до своего последнего отъезда она, роясь в вещах, обнаружила в его шкафу портфель, набитый ее письмами.

– Что это?

– Портфель.

– Что в нем?

– Ваши письма.

Она была в одном из тех настроений, когда каждое слово могло вызвать взрыв. Он старался говорить без выражения, сдержанно. Она на минуту задумалась, по лицу прошла какая – то волна:

– Дайте мне эти письма, хотя бы несколько.

– Зачем вам?

– Любопытно. Не помню, что я вам писала. А ведь эти письма имеют историческое значение. Вы наверняка удостоитесь изучения будущих историков.