Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Его укололо чувство острой, прямо – таки бешеной зависти. Он подумал, что та единственная любовь, которая была послана ему судьбой, должна была вечно таиться, питаться крохами, быть в тисках сплетен и кривых улыбок. Как мало было у них безоблачных счастливых дней, совместного отдыха, безмятежных радостей. По сути дела, их первая совместная поездка началась прошлым летом, когда он нашел ее в Вене, а затем они вместе поехали в Италию. И, может быть, только в Риме, впервые за много лет, он почувствовал себя счастливым. Он любовался ею до слез, как когда – то, когда казалось: подари его такая, как она, своей любовью, и сам царь будет ему не брат. Но одновременно тяжелая тоска камнем придавливала сердце: почему этот рай, эта сказочная Италия пришли к ним так поздно? Почему не тогда, когда были они юны, полны надежд и их сердца не ожесточились в схватках с жизнью. Под лучезарным римским небом его посещали кошмары: ему снилась рыдающая, беззащитная перед деспотом отцом мать, он, желторотый птенец, пытается за нее вступиться и получает оплеухи и оскорбления. Страшными видениями приходили к нему мучительное детство и нищая беспросветная юность. За что? Почему?

Он впадал в прежнюю свою хандру, и уже жалел, что увидел и это небо, и этих беззаботных, с рожденья наделенных счастьем людей. Однажды, в ожесточенье, он даже плюнул с самой макушки Святого Петра на толпу, снующую внизу. Это вам за мою пропащую молодость, за болезни, за злость, за подругу, которую мучил и мучу.

Мучил и мучу. О, какая это правда! А ведь как она обрадовалась, когда он приехал, – запела как птичка, расцвела, ожила, зажглись помертвелые было глаза. Куда он едет? Зачем? Не лучше ли быть с той, что делила с тобой печали и радости? пеклась о твоем здоровье? пожертвовала тебе своим именем? молодостью? несравненной красотой?

Ты пресытился, бежишь, а она? Что делает сейчас она? Одна, брошенная?

Тут в голову стали приходить дикие ревнивые мысли, и он едва не застонал вслух, но вовремя очнулся. Огляделся. Дилижанс набирал скорость. В незанавешенное окно сквозь туманную дымку пробивались солнечные лучи. Мимо, обогнав их дилижанс, на бешеной скорости промчалась закрытая бричка, управляемая маленьким лихим кучером. Он узнал мальчишку. И, видно, узнал его не только он. Скучный немец – сосед подскочил на своем сиденье и на чистейшем русском языке выкрикнул: «У, черти! Удирают к ядреной матери!» Все на него покосились. Он покраснел, достал из кармана огромный клетчатый носовой платок и стал вытирать им потное лицо. Юноша–француз и девушка – итальянка помахали бричке из окна, сопроводив этот жест восклицаньями на французском и итальянском языках. А мать Аниты притянула к себе голову дочери и, поцеловав, прошептала: «Aiutaci, Madonna Santa!»[14]

Бричка промчалась, а он все смотрел и смотрел в окно. Ему чудилось, что с той стороны стекла глядит на него женское лицо – она, какою он увидел ее в далекой юности, – с задумчивым вопрошающим взором, с алой лентой на черных, как ночь, волосах.

Зуб Шамана

«Я отрицаю то царственное место, которое дают любви в жизни, я отрицаю ее самодержавную власть…»

Александр Герцен. Былое и думы

«Любовь вспыхивает в нас, не спрашивая совета ни у нашего опыта, ни у нашего разума»

Жорж Санд. Лукреция Флориани

«Беги, возлюбленный мой; будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических!»

Песнь Песней», ч. 8, ст. 14

1

Гора была в Альпах, в окрестностях Женевы. Про себя – по созвучию с французским Dent de Jaman – Натали называла ее Зуб Шамана. Гора имела форму правильного конуса, она располагалась вдали от обычных прогулочных троп и манила своей новизной. Натали, в легком открытом платье и широкой защищающей от солнца соломенной шляпе, и ее спутник, снявший безрукавку и нацепивший ее на длинную суковатую палку, поднимались медленно, без натуги, наслаждаясь тишиной и горной прохладой, столь отличной от накипающей внизу полдневной августовской жары.