Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Рыдания Марию душили, она радовалась, что Адик был на репетиции и не мешал ей плакать вволю. Бедная – бедная семья Герценов! За что, почему этим необыкновенным людям выпали такие поистине нечеловеческие испытания? Уже не в первый раз пришло Марии в голову, что в сущности перед ее глазами разыгрывается настоящая греческая трагедия, трагедии рока, где нет ни преступников, ни виновных, где все участники попали под жернов судьбы и испускают дух в ужасных мучениях. Господи, господи, за что?

Ночью ей не спалось. Она слышала, как пришел Адик, как тихо лег с краю, стараясь не потревожить ее сон. Она его не окликнула, притворилась спящей. Адик очень хороший, чуткий, он живет только музыкой и немножко ею, Марией. Но он немец, и с ним трудно бывает говорить о некоторых вещах, например, о Герценах. Адик тотчас переводит разговор на своего обожаемого поэта, Гервега. Он считает его не коварным интриганом и соблазнителем, а жертвой. Он винит во всем Натали. Бедная женщина, мало она настрадалась от всей этой истории! Адик ничего не понимает – ни в женском сердце, ни в сердце своего приятеля Гервега. Он хорошо понимает только в музыке, и то, только в той ее части, что создавалась на его родине – Бетховен, Шуман, Брамс – о да!

Про нелады в семье Герценов слухи доходили давно. Муж был близким приятелем Гервега, тот с ним переписывался, и как казалось Марии Каспаровне, вел себя не по – мужски, выбалтывая в письмах подробности драмы, поразившей обе семьи. Сама она тоже кое – что видела, хотя разобраться в этом запутанном клубке была не в силах. Больше всего ей было жаль Александра Ивановича. Как горестно он написал ей в предыдущем письме: «Укатал меня этот 1851 год». В прошлый его стремительный приезд в Париж было заметно, как он измучен физически и морально. Был он как обычно подтянут, подшучивал над нею, вспоминая Вятку, рассказывал Адику забавные анекдоты о русской провинции, но от нее не укрылось, что его пальцы, державшие стакан с водой, дрожали. Герцен приехал в Париж со своим новым приятелем, Энгельсоном. Передавали, что их видели в злачных парижских местах, в кафешантанах…, что Александру Ивановичу приходилось порой тащить на себе упиравшегося нетрезвого спутника. Сам он, от природы здоровый и сильный, плохо поддавался алкогольному яду, к посредству которого, видимо, решил прибегнуть.

Мария Каспаровна видела его до катастрофы с Колей и Лизаветой Ивановной, но уже тогда чувствовались ее ужасные предвестья. Гнездо в Ницце, свитое обеими семьями, Герценов и Гервегов, с треском, громом и даже молниями – развалилось. Гервеги электрическим разрядом вылетели из него в Женеву, Герцен – в Париж, Натали с детьми осталась на месте, и можно себе представить ее тогдашнее душевное состояние! Она оказалась яблоком раздора в трагическом разладе двух семей. Мария Каспаровна безмерно сочувствовала Натали, но не могла отделаться от мысли, что сама никогда в жизни не променяла бы такого человека, каков был Герцен, на слабого, тщеславного и капризного, как ребенок, Гервега. Неужели Натали не видела разницы между ними? Почему колебалась? Как вообще могла возникнуть ситуация, что эти две семьи поселились в Ницце в одном доме? Неужели Александр Иванович не сознавал, что мечта Натали о совместной жизни с Гервегами напоминает троянского коня, внесенного в горделивую Трою руками самих, настигнутых безумием троянцев? Должен же был он понимать, что акция эта чревата теми же точно последствиями, что и коварное взятие Трои запрятанными в коне греческими воинами?!

В сущности, у Марьи Каспаровны были, конечно же, были ответы на эти вопросы. Но ей не хотелось даже наедине с собой стать обвинительницей Натали, сойтись в этом обвинении с Адиком, который с самого начала твердил: она виновата. Сейчас Мария Каспаровна все еще не уверена в виновности Натали. Хотя по всем раскладам получалось, что та обманула доверие Александра Ивановича, переросшее все мыслимые границы.

И, однако, до конца Мария Каспаровна не была убеждена в правильности своих умозаключений. Зная кроткую, чистую душой Натали, вечную страдалицу – то в роли бедной воспитанницы у черствой княгини, то – жены поднадзорного, политического ссыльного в провинциальном Владимире и отдаленном Новгороде, то матери, у которой после рождения первенца Саши умерло один за другим трое, трое! новорожденных детей, а оставшийся в живых четвертый был от рождения глухонемой… бедный Коля! – зная все это, можно ли поверить в ее измену? И – что еще непонятнее – в измену, творящуюся под боком у собственного мужа, чуть ли не у него на глазах – не видящих, усыпленных сознанием, что жена – неизменный оплот, верная и любящая подруга? О святая, святая простота! Недаром Александр Иванович, при всем своем уме и образованности, ощущал себя на Западе, как не раз ей, Маше, признавался, каким – то вестготом или даком, попавшим в изощренный, насквозь лживый Римский мир.