Дело о деньгах. Из тайных записок Авдотьи Панаевой

Он аккуратно, предварительно оглядевшись по сторонам, – как заправский конспиратор – вложил бумажку назад в пасть верблюду и отправился в свой номер – досыпать. Прошел мимо клевавшего носом толстяка хозяина, сидевшего внизу, в отгороженной от огромной столовой клетушке, заваленной рождественскими сувенирами; поднялся по тяжелой каменной лестнице на второй этаж. Храп худолицего немца, с которым его поселили, был слышен еще в коридоре. Он храпа не терпел и вообще спал очень чутко и мало. Вот и сейчас придется промучиться без сна часа два – три до пробуждения остальных. Он быстро разделся и лег под двойное одеяло – в комнате с каменными стенами было холоднее, чем на улице.

Как ни странно, горло не болело, не было ни жара, ни озноба, что легко могло приключиться после вчерашнего. Поглядим, что будет дальше. Если бы она была вместе с ним, сколько бы сейчас было охов, наставлений, причитаний! Как хорошо, что он вырвался из – под ее опеки, навстречу жизни. Вот уже и приключения начались – он подумал о бумажке с нацарапанными буквами. Вчера ночью, когда они только прибыли в гостиницу, его удивило, что в столовой за общей трапезой сидело довольно много людей, молодых, разбойного вида мужчин; и хотя на длинном столе громоздились бутылки с вином и еда, ему показалось, что это больше напоминает не пиршество, а какую – то тайную сходку. Карбонарии? Гарибальдийцы? Что ж, в этих местах, в Пьемонте, Гарибальди начинал, здесь его заочно приговорили к смертной казни.

В сущности, революционеры везде одинаковы – что в России, что в Италии. Только здесь они борются против ненавистных австрияков, за объединение расчлененного на куски отечества, а в России – чтобы крестьяне не были подобием скота – не продавались, не обменивались. Неуклюжая самодержавная машина хрипела, раскачивалась и не трогалась с места; чтобы подвигнуть ее на реформы, требовалось подстегнуть лошадок…

Что крестьяне! Он, дворянин, постоянно в тисках – несвободы, страха, рабской приниженности. Может ли он прямо высказаться по какому – то хоть крохотному политическому вопросу? Изволь хитрить, изворачиваться, пои и угощай цензоров – и все равно получишь свое выстраданное детище изуродованным, в кровавых ранах от цензорского карандаша. У Пуританина – нет этого рабского страха, не потому ли, что еще непуганый? Жаль будет, если начнут пугать и если согнется…

Уже когда он был за границей, в Журнале опубликовали три его смелых стихотворения. Что началось! Он боялся, что придется возвращаться в Россию – такую бучу подняли напуганные блюстители порядка, такими карами грозили Журналу! Поначалу он ужасно струхнул, громы и молнии посылал приятелю, оставленному на замену и поставившему стихи в номер, но сейчас он даже доволен – хорошо, что читатели узнают его убеждения, его гражданские чувства! Пусть говорят между собой о них, а не об его домашних делах. А то сколько сплетен вокруг клубится! – увел жену у приятеля, ближайшего сотрудника, играет по – крупному, продул чужие деньги… Он приподнял голову, сердце так защемило, что он прижал его рукой, чуть подождал, потом перевел дыхание и снова закрыл глаза.

Да, Гарибальди. Чем не Бакунин? Такой же неуемный фантазер, наивный смельчак, героическая личность. И судьбы похожи. Оба шатались по миру, освобождая человечество на разных широтах. Гарибальди был заключен в Генуэзскую крепость, а Бакунин отсиживал пожизненный срок в Петропавловке и Шлиссельбурге. Не так давно прошел слух, что новый царь, взойдя на престол, получил от Бакунина прошение и помиловал – перевел на поселение в Сибирь. Но как – то не верится, что бунтарь, оказавшись на воле, хоть и в Сибири, угомонится, – не тот характер. Да и Гарибальди вряд ли успокоится, крестьянствуя на своем клочке земли в сардинской Капрере… вон, судя по вчерашнему, ворон – то в этих местах все еще летает…[12]

Мысли перекинулись на российские дела. Сейчас он уже знает, что его гражданственные стихи поместил в Журнале не скудоумный приятель, а Пуританин, человек громадного ума и железной воли. Нет, не зря четыре года назад он переманил его из андрюшкиного журнала в свой, совсем не зря – не ошибся. Благодаря ему, да еще одному, недавно взятому на работу сотруднику, юному, но, кажется, гениальному, Журнал запоем читает молодое поколение. Молодежь – за них, студенты рвут друг у друга из рук книжки Журнала, спорят, горячатся. И пусть старички ищут в оглавлении знакомые имена – Лучшего друга, Военного рассказчика, Обыкновенного цензора, Живописателя Темного царства и Эстета, он – то сам глядит дальше и лучше видит расклад: ставить нужно не на них, отцов, а на детей, то есть на будущее, – на Пуританина и его гениального подмастерья. Таков запрос времени. Вот и его стихи появились вовремя, поспели к нужной поре.