Дело о плачущем призраке. Дело о беспокойном графе (СИ)

Евгений ожидал увидеть толстяка в поддевке и его нелепо расфранченную жену, как изображали купцов в постановках пьес Островского... либо, наоборот, почтенную пару селян, только почище и подобротнее одетых. Но его глазам предстала чета, которая вряд ли выделялась бы на средней руки приеме в Москве. Григорий, седой, с аккуратно подстриженной бородой, был в черном костюме хорошего покроя, разве что слегка мешковатом. Строгое платье Анфисы, еще довольно привлекательной женщины, кругленькой и веснушчатой, выглядело новее и богаче, чем у Елизаветы Николаевны. И вообще, старики Зыкины тронули Евгения, пробив солидную трещину в волшебном коконе счастья, окружавшем его в присутствии с Катей. Через трещину стремительно вливалось горе.

Родители Андрея не плакали и не причитали. Григорий твердо и нежно поддерживал жену, всем весом навалившуюся на его руку. Его лицо было неподвижно и сурово, ее – по-детски недоумевающе.

-- Ох, -- вздохнула Елизавета Николаевна. – Бедный Андрюша. Но он не страдал перед смертью – пожалел его Господь. Антонина Афанасьевна, царствие ей небесное, и в гробу выглядела, словно видит что-то жуткое... больно представить, каково ей было в последние минуты. А Андрюше хорошо, покойно. Отошел в лучший мир, сам того не заметив, как положено праведнику.

Со стороны Евгений решил бы, что Карелина ведет себя бестактно. Обсуждать с безутешными родителями вид их собственного мертвого сына, да еще чуть ли не радоваться его смерти. Но голос Елизаветы Николаевны журчал так завораживающе, умиротворяюще, ласково, бальзамом умащивая сердце и примиряя потихоньку с жестокой правдой...

-- Да, личико светлое, -- дрожащим голосом подтвердила Анфиса. – А в церковь он почти не ходил. Лев Толстой, говорит, запрещает. Бога, говорит, нужно искать в душе, а не в церкви. Неужели он попадет в ад? Батюшка Василий грозил, что да. Если не образумите, мол, вашего младшенького, гореть ему после смерти в аду. Я все надеялась, с возрастом выправится. Он ведь мальчик хороший. Никогда нас с отцом не обижал. Если поругается или сделает что не так... горяч был очень... через день-другой подойдет и прямо скажет: «Я был неправ, хочу повиниться. Простите меня!» Хотя да, грешник... В пост ел скоромное, над Библией смеялся... Батюшка Василий часто повторял – ад его к себе зовет, пекло...

Анфиса, вздрогнув всем телом, резко уткнулась головой в плечо мужа – тот аж пошатнулся.

-- Батюшка Василий – дурак и горький пьяница, -- сурово припечатала Елизавета Николаевна. – Глупый деревенский поп, недоучка. А то вы забыли, как он в детстве с огурцы с чужих огородов воровал? А как прицепил кошке жестянку на хвост? Вы кому больше доверяете – ему или мне, столбовой дворянке? Сколько поколений Карелины живут в здешних краях, помните? И что, уважаете меня меньше, чем Ваську, пьяницу и сына пьяницы?

Голос старухи поднялся до гневного рокота, от которого у Евгения побежали мурашки по спине. Окажись он на месте Зыкиных, вряд ли сумел бы ответить – язык прилип к гортани.

Однако Григорий был не из пугливых.

-- Конечно, вас, матушка, -- размерено и четко произнес он. – Вы, матушка, никогда не обманете. Это и я, и Анфиса знаем. Просто горько ей очень, Анфисе. Баба, чего с нее взять. А Андрей хоть и никудышный, да родной сынок...

В первый миг Евгения покоробило от никудышного, но, увидев глаза Григория, он понял, что не имеет права судить, такая боль там плескалась.

-- Вот и славно, -- мягко продолжила Елизавета Николаевна. – А я вам прямо скажу: не согрешивши, не покаешься. Андрюша умел каяться, и он сейчас в раю, там же, где мои добрые родители, где мой Дмитрий дорогой. Это я вам даю честное слово Карелиных – за себя и весь наш род.

Анфиса упала перед телом сына на колени, заплакала и начала причитать – не так, как горюны, а тихо и бессвязно. Григорий, сгорбившись, стоял рядом.

-- Значит, горяч был Андрюша? – спросил Александр, незаметно оказавшийся рядом с тетушкой. – Мог начудить по глупости? Но потом умел признать себя неправым, извиниться?

-- Именно так, -- кивнул Григорий. – Такой он был. Сперва делал, а потом уже думал. Так в торговле нельзя. Я и не готовил его в преемники – знал, что он не годен. Зато ума у Андрюши была палата. Книжную премудрость запоминал, едва прочтет – куда любому учителю. В университете говорили – быть ему профессором. Да вот связался с революционерами проклятыми. Им-то терять нечего, а его когда сюда из Москвы выслали – поначалу каждый вечер плакал. Хорошо хоть, в солдаты не забрили... Ну, тут я постарался, барашков в бумажке чиновникам снес немеряно. А забрали бы в солдаты, глядишь, был бы мальчик сейчас жив.

-- Человек предполагает, а Бог располагает, -- сочувственно вздохнул Коцебу. – Но к Андрею и здесь лучшие люди относились с уважением. Моя тетушка, и не только...

Он сделал нарочитую паузу, и Григорий охотно вставил: