Дело о плачущем призраке. Дело о беспокойном графе (СИ)

-- Лазарь Соломонович Гольдберг, глава московской еврейской общины, -- прервал собеседника Никита Петрович. – Старик как чувствовал, что глупые затеи не доведут племянницу до добра. Я прикажу, не медля, ему телеграфировать. Он хоть и жид, но человек, с которым приходится считаться. Пускай решает, приедет ли он за телом или мы сами доставим труп ему в Москву. – И не без торжества добавил: -- А вы, Александр Александрович, небось полагали, полиция даром свой хлеб ест?

-- Что вы, Никита Петрович, я не сомневаюсь в осведомленности полиции, -- вежливо возразил Коцебу. – Как и в том, что у вас посты во всех ближайших деревнях. В какой из них поменьше посторонних? До ответа Лазаря Соломоновича тело стоит отвезти туда.

-- В Вишенках, -- после паузы ответил Харламов. Было видно, как ему не нравится отдавать инициативу. – В деревне всего несколько дворов, и ночевать понаехавшим безумцам негде. Один дом мы освободили от населения, там сейчас шесть унтер-офицеров при боевом вооружении.

«Такое милое название – Вишенки, -- мелькнуло в голове Евгения. – И пост из вооруженных полицейских. В сколь нелепом мире мы живем!»

-- Вишенки -- замечательный выбор, -- восхитился Коцебу. – Добираться на автомобиле пять минут. Там загнать его в какой-нибудь сарай, а тело поместить в ледник. Сейчас еще темно, никто ничего не заметит. А Лазарь Соломонович либо заберет его, либо даст добро переправить в Москву. К тому времени, надеюсь, уже можно будет сообщить ему какие-то подробности.

«Ловко Александр избегает слова я, -- сообразил Красилов. – Получается, он ничего не предлагает, лишь соглашается с собеседником».

Похоже, данная тактика была верной.

-- Филиппов! -- прикрикнул Никита Петрович. – Садись за руль и гони в Вишенки. Автомобиль в сарай, труп в ледник. Назад вернешься пешком.

-- Если бы мне позволили расспросить знакомых Саломеи Давидовны, – осторожно проговорил Коцебу. – У вас самого, Никита Петрович, вряд ли будет время, а кто-то должен это сделать, и поделикатнее, не открывая правды.

Евгений чувствовал, что друг тщательно взвешивает каждое слово, будто на точнейших аптекарских весах. Однако неожиданно Александр смолк, глядя вдаль.

Красилов уставился туда же. Кто-то бежит по дороге, или это мерещится?

-- Скончался, -- тихо произнес адвокат и зачем-то посмотрел на часы. – Сейчас шесть с четвертью. Значит, около шести его не стало...

-- Не каркай! – вырвалось у возмущенного Евгения.

Александр пожал плечами.

-- Сюда спешит жандармский ротмистр Савицкий. Причина очевидна.

К ним уже приблизился сутуловатый мужчина в форме.

-- Ваше высокоблагородие! – задыхаясь и явно нервничая, доложил он. – Граф Толстой изволили умереть! Семья решительно отказалась пускать к нему монахов даже в самый последний миг. Дом Озолина окружила толпа, некоторые уже произносят речи.

-- А тут еще эта Гольдберг со своими богемными дружками, женихами и дядюшкой-жидом! – рявкнул Харламов, ударив кулаком по автомобилю.

-- Вам нужно сосредоточиться на более важном деле – не допустить беспорядков в Астапово, -- успокоительно прожурчал Коцебу. – Сегодня приедет огромная толпа, не исключены провокации. Вы один можете удержать ситуацию под контролем! А я займусь делом Гольдберг. Только объявите своим людям, чтобы оказывали мне поддержку, и я избавлю вас от рутиной работы. Разумеется, если обнаружится что-то важное, я непременно вам сообщу.

-- Ну, да, -- мрачно пробормотал Никита Петрович, повернув голову в сторону станции. – Этот проклятый граф и после смерти создает проблемы. Филиппов, Савицкий, слышали? Адвокату Коцебу оказывать всемерную поддержку. Филиппов, чего застыл, как статуя? Мчи в Вишенки – и тут же обратно. Ты мне нужен здесь!

Не успел Евгений глазом моргнуть, как Филиппов уже сидел за рулем, а Харламов с ротмистром Савицким рысью неслись к домику смотрителя.

Глава шестая,

где расследование набирает обороты

-- Вот это называется повезло, -- с удовлетворением констатировал адвокат, едва автомобиль скрылся из виду. – Я, конечно, надеялся, что вырву себе это расследование, но что никто не будет мне мешать – тут уже чистая удача.

Красилов неожиданно ощутил, как на него накатывает бешеная ярость, смывающая разум, словно огромная волна – детские куличики на песке.

-- Ты бессердечный человек! – закричал он, срывая зачем-то шапку и широким жестом швырнув ее на землю. – Умер великий писатель... не просто писатель – совесть русской нации. А ты радуешься его смерти. Зачем ты вообще сюда приехал? Ты вечно над ним смеялся! Толстой – ходульный моралист, ханжа, он смешон в крестьянских лаптях. Чем пахать, написал бы лучше еще роман. Вот ты и сидел бы в своем Санкт-Петербурге со Столыпиными, Харламовыми и прочей чиновной швалью, а не являлся сюда, где собрались люди, для которых Лев Николаевич – это... это...

Не найдя нужных слов, Евгений, отвернувшись, зарыдал. Гнев его прошел, осталась беспредельная тоска – и пустота, словно из глубины души украли что-то самое важное.