Дело о сорока разбойниках

Сколько ни успокаивал себя Иноземцев, но весь день потом проходил с пылающей головой и трясущимися руками. Пальцы продолжали ощущать, будто сжимают лопату, и лопата эта нет-нет будто натыкается на мертвую плоть, ибо, увы, сырой кирпич ломался под ударами, прежде чем в потемках его можно было обнаружить, и лопата проваливалась внутрь, задевая саван и ноги покойника. В ушах стоял хруст ломающихся костей. Визитации проводил в нервном напряжении, и все ждал, когда же можно будет отправиться на обход по махаллям и глянуть наконец, не слишком ли он по слепоте своей покорежил эти две могилы, не слишком ли они выбиваются из общего рисунка погоста, не заметил ли кто вторжения и не поднял ли криков?

Но все было спокойно, не считая нескольких похорон. Иноземцев не преминул отметить их на карте.

Вторая ночь оказалась плодотворнее первой. Отправились впятером, на тележке поместилось лишь десяток мешков извести, потому пришлось вернуться еще за десятью. Успешно использовав и их, хотели сделать и третью ходку, но забрезжил рассвет. Нужно было вернуться до того, как ташкенцы отправятся на утренний намаз.

Во дворе амбулатории Никифор Степаныч развел костер, установив над ним большой котел. Ныне ему придется дезинфицировать пять комплектов одежды.

Все были несказанно довольны, что пересилили страх и совершили первый, самый сложный шаг к победе над холерой. И преисполненные воодушевлением, с почти мальчишеским азартом, невзирая на усталость, обсуждали наступление грядущей ночи, строили планы и даже умудрялись шутить.

Лишь Иноземцев сидел, сжав зубы, и молчал.

– Нам не следует больше так рисковать и идти толпой, – внезапно прервал он увлеченную беседу докторов и их подлекарей.

– Почему же? – изумился Шифрон. – По-моему, все прошло замечательно.

– Замечательно ли прошло, мы узнаем днем. Мы перекопали двадцать могил, это много для одной ночи.

– Много? Вы смеетесь? Не этого ли мы добивались? Или же вы полагаете, такое количество станет слишком заметно? Сарты учуют запах хлора?

Иноземцев едва скрывал волнение, а доктора не могли понять, не пошел ли вдруг пастеровский сорвиголова на попятную, или же какая таинственная, им неведомая угроза затаилась поблизости.

– Не только, – произнес он, – усталость на ваших лицах вскоре выдаст вас с потрохами. Вы не сможете явиться пациентам, будете зевать, клевать носом, ваши ладони сплошь в мозолях и трясущиеся пальцы вызовут подозрения. Сарты не столь глупы, как вы о них думаете, тотчас решат, что вы во дворе зарыли алтын, и каждый день выкапываете по монетке, захотят поглядеть. Наша возня во дворе создает много шума. Есть и те, которые уже хорошо понимают по-русски. Случалось ли ранее сартам сбегать из амбулатории?

– Да, но беглец тотчас же отслеживался и возвращался обратно.

Иноземцев покачал головой и взял карту.

– К Камалонским воротам завтра пойдете вы, Александр Львович, и вы, господин Стец. Я отправлюсь в Себзар, на кладбище, что неподалеку от мечети Тилля-шейха. Потом вы, господин Шифрон, поменяетесь с господином заведующим, а Матвей Павлович передаст эстафету Григорию Яковлевичу, и двинетесь в сторону Чорсу. Я по-прежнему отправлюсь к Себзару. В следующий раз навестим Шейхантаур, там поблизости тоже есть кладбище.

– То есть вы разрешили себе ходить по ночам каждый день? – возмутился Шифрон.

– Да. Мне не с кем обменяться. И еще – я буду ходить один.

Минул Иноземцеву тридцать первый год, но господам амбулаторным докторам, при взгляде на его пересушенное, с глубокими морщинами на лбу лицо, казалось, что парижскому доктору перевалило за четыре десятка, и они невольно послушались. Уж возникла с первого дня его присутствия такая негласная договоренность, во всем его слушаться. Раз уж прислал его сам Батыршин, раз уж работал он некогда с самим Пастером, стало быть, дело говорит. Да и Иноземцев был в некоторой степени прав, ведь без сна и отдыха компания быстро выйдет из строя. Какой удар по душевной организации – день с холерными, а ночь с покойниками водиться. Нужно и отдых знать.

На самом же деле Иноземцев решил отделаться от товарищей и работать в одиночку, чтобы те не распознали в нем ужасного труса. В первую ночь он копал с холодным сердцем, и тишины никто не нарушил, окромя его тяжелого дыхания. А вот когда еще четыре человека за твоей спиной пыхтят – дело другое. Каждые пару минут Иван Несторович оглядывался, вздрагивал, прислушивался, за монотонной работой еще чего стал вспоминать ночь на бюловском погосте, когда он, окруженный тенями, провалился вдруг в могилу, или же ровный рядок берцовых костей и скалившихся черепов кладбища Невинноубиенных в Париже. И непослушное сердце начинало трепыхаться, будто лебедь в когтях коршуна, чуткий слух ловить ночные шорохи. До того к концу ночи Иван Несторович себя опять накрутил в мыслях, что поневоле стал слышать вместо перешептываний докторов, проклятое: «Энцо! Энцо!», или же завывание ветра в кустах вдруг оборачивалось отчетливым: «Ванечка! Ванечка!»