Дело о сорока разбойниках

Сколь возможно сузив круг общения, ограниченный лишь сугубо врачебным делом, он словно в омут погрузился в работу, стараясь бережно хранить свой покой. Ведь всякий раз, когда случалось ему приступать к какому-нибудь изысканию, вокруг начинали происходить умопомрачительные вещи. Ни одно из начатых им исследований не было доведено до конца. Алкалоиды и фенолы изучал, закончилось это тем, что изобрел «семиглавого монстра», который, хоть и обезврежен, но кто станет ручаться, надолго ли. Бактерии, останавливающие гниение плоти, он так и не нашел, вовсе забросив микробиологию. Теперь Иноземцев боялся навредить едва зарождающемуся хрупкому миру подле себя и поклялся, что сделает все, чтобы ни одна живая душа не смогла его нарушить. И пусть даже небо рухнет, но он на сие внимания своего не обратит.

Две недели это удавалось худо-бедно.

А в первый день сентября, ближе к полудню, когда Иноземцев в палатах находился, распахнулась дверь, влетел доктор Боровский – старший ординатор, тот самый, которого на место Иноземцева взяли. Всегда степенный, робкий, с тихой речью, а тут вдруг запыхался, весь в смятении, трепещет.

– Такая оказия, Иван Несторович, во дворе мальчишка из Чарджуйского уезда, спрашивает доктора, да вот под описания – его господин Зубов переводит – ну едва ль не добрая половина врачей из госпиталя, так и из туземных амбулаторий подходит. Очки, говорит, круглые и волосы темные. Я в очках, но волосы, как видите, русые, да и откуда мне знать хоть одного текинца? Быть может, вас имеет в виду? Ведь вы, говорят, в Ахалтекинском оазисе останавливались. Спуститесь поглядеть?

Иван Несторович, до того больного осматривал с застарелым, гниющим ранением, выпрямился, глядючи на Петра Фокича, и тотчас бистури на пол выронил.

Молча он подошел к рукомойнику, вымыл руки и отправился вслед за Боровским.

Во дворе, на одной из скамеек в окружении нескольких докторов, фельдшеров и сестер милосердия сидел Дауд в мохнатой шапке, грязных шароварах и грыз яблоко. Левый рукав его халата был аккуратно пришит к подолу. Иноземцев остановился в нескольких шагах – трудно описать полноту смятения в сердце доктора. А мальчишка, завидев знакомца, оставил яблоко на скамейке и бросился к нему. Мертвой хваткой вцепился в Иноземцева, обняв и прижавшись щекой к белому халату.

– Господи боже, кто тебя привез? – проронил Иван Несторович. Но текинец не понимал по-русски, он поднял перепачканное личико и заулыбался.

– Его никто не привез, он сам притопал, – объяснил Зубов. – Говорит, забрался в товарный вагон, спрятался за какими-то мешками, потом тарантасом с купцами… и приехал в Ташкент. Даудом зовут. Это по-нашему Давид, Давидка.

– Да как же он узнал, что я здесь? – недоумевал Иван Несторович, не предприняв ни единой попытки оторвать от себя ребенка – с таким волнующим ожиданием тот на него смотрел, что душа рвалась на части. А ведь об обещании-то он и позабыл вовсе.

– Язык до Киева доведет, Иван Несторович. Ну или до Ташкента. А что, правда вы ему новую руку обещали? Брешет юнец?

– Брешет, конечно, – отозвался фельдшер Афанасьев. – Где это видано, новую руку! Или вы ему протез изготовите?

Несколько долгих минут Иноземцев молчал, глядя на собравшуюся толпу, потом опять опустил голову и, ответив на улыбку мальчишки кивком, проговорил:

– Я занимался исследованиями электромагнитных волн, которые излучают мышцы при сокращении. Это подобно тем излучениям, которые производит сердце при его работе, но гораздо более слабые. Ведь человек – это большой проводник, а сердце – генератор тока. Человеческие токи можно поймать и записать с помощью гальванометра. Но потребуется мощный аппарат, более мощный, чем аппараты трансатлантических телеграфов. Если по всем правилам сшить нервы, сосуды, сухожилия, считать электромагнитные волны мускул живой плоти, попробовать их сообщить отрубленной руке покойника, тотчас после смерти помещенного в ледник, то можно будет говорить о попытке пересадки конечностей, об успешной попытке пересадки.

Докторов военного госпиталя трудно было удивить чем бы то ни было, но заявление Иноземцева произвело на них ошеломляющее впечатление. Все, за исключением текинского паренька и самого Иноземцева, застыли с поднятыми вверх бровями и открытыми ртами.

– Пересадка конечностей? Ну вы прямо-таки Косма и Дамиан в одном лице, Иван Несторович, – нашелся наконец восхищенный Зубов, – которые, было дело, отрезав ногу мертвому мавру, пришили ее белому – больному гангреной после ампутации.

– Андрей Михайлович, этот миф вполне объясняется. Не было ампутации, сухая гангрена излечилась сама собой, – возразил провизор Алексеев. – Я бы еще поверил в реплантацию, тут уж надобно особое мастерство хирурга, но чтобы пришить ногу или руку из ледника. Это уж!..