Дело о сорока разбойниках

– Так что ж вы ходите все время туда-сюда! – вскричал доктор, вскакивая с кресла. Он схватил ее за руку и увлек к кровати, велел раздеться и приступил к осмотру швов.

Ульяна покорно послушалась на этот раз.

– Воспаления не началось – и то хорошо, – заключил он. – Дней через десять сниму нитки. И вот как это, скажите-ка мне на милость, вам пришло в голову шить раны самой? Где вы иглу взяли? Где нитки?

– Иглу у скорняка взяли, у него же телячьи сухожилия, – ответила Ульяна, при этом не испытав ни малейшей степени смущения.

Лицо Иноземцева скривилось в брезгливой гримасе.

– Ульяна Владимировна, ну как же так можно!

– Бошланди! – Девушка встала, потушила лампу. – Не начинайте читать нотаций. Я больше рисковала, к вам явившись.

Комната погрузилась в абсолютную непроглядную темноту.

– А зачем господина Захо надо было магазин грабить? – спросил Иноземцев, почувствовав, как она села рядом, за его спиной, прижавшись щекой к плечу. – Он хороший, добропорядочный человек.

– Он коммерсант, – подняла палец Ульяна. – А коммерсантов добропорядочных не бывает. Это, Иван Несторович, был зякат, «оброк» по-нашему.

Иноземцев вздохнул.

– Не вздыхайте. Все зякат платить должны, и вы, и я, у всех он разный. И Юлбарс… Нет, Юлбарс не должен, Юлбарс – зверь, ему природа все прощает…

Наутро Иноземцев очнулся в постели один, вскочил, завертел головой – Ульяны нигде не было, зато книги лежали аккуратными стопками на столе, к нему придвинут стул, освобожденный от поваленной в кучу одежды. Сюртук висел на вешалке. Значит, не приснилось, значит, приходила вчера его Ульянушка. С глубоким, полным облегчения и радости вздохом встал и засобирался в госпиталь.

Полный воодушевления, даже с улыбкой на лице, он отправился перво-наперво в лабораторную комнату, ибо пришла ему в это чудесное утро очередная идея, электрический ток пропускать не по мышцам, а по нервам, все равно что по проводам.

Но в лаборатории ждал его неприятный сюрприз, самый что ни на есть настоящий зякат. Гальваническую цинково-медную батарею втайне от Иноземцева упаковали и куда-то упрятали, и сколько он ни просил, ни умолял, сколько ни ругался, ни угрожал, никто ему не сказал, куда делся его аппарат. Четверть часа как безумный по этажам носился, тряс то одного доктора за грудки, то другого. Наконец отправился в кабинет начальника госпиталя.

– Вы отказались от госпитализации, господин Иноземцев, – веско заметил ему Константин Карлович. – Пожалуйста, мы не настаиваем. Но опыты в нашей лаборатории вам проводить запрещаем.

– Хорошо, но верните аппарат! – настаивал Иван Несторович.

– Нет, не вернем. Он вас чуть не убил. Нам не надобно, чтобы вы или себя вторично, или кого еще угробили. Полковника Мозеля током когда решились пронзить, вы у меня разрешение на то удосужились взять? Нет. Все, достаточно с нас ваших экстравагантностей. Займитесь прививками.

Приют для беспризорных приготовил ему второе огорчение. В Давиде вскипела его текинская кровь, и он стал вести себя из рук вон плохо, отказывался от еды, умудрился засадить кому-то синяк, топал ногами и кричал, когда Софья Павловна пыталась учить хорошим манерам.

– Потерпи, дружок, – просил Иван Несторович. Но Давид, насупившись и выпятив нижнюю губу, смотрел в пол, а потом обиженно топнул ногой в своей новой манере противостоять мирской несправедливости и убежал в другую комнату.

Расстроенный Иноземцев готов был опустить руки – бросил заниматься исследованиями сартских лекарских рецептов, позабыл о своей докторской, перестал посещать прививочные станции.

Наобещал ребенку невесть что, а исполнить того не смог.

Ведь сколько недель бился он над исчислениями, сколько недель собирал аппарат, и так, и эдак, и с узкими пластинами, и с широкими, и цинково-медный, и свинцовый, и с едким натром, и из платиновых листов, которые были несусветно дороги и редки здесь, и так чтоб выдавала батарея большие значения напряжений и токов, и малые. И из угля пробовал с марганцем, и графитовый стрежень, и с азотной кислотой, и с хромовой. Но значения напряжений и токов были либо слишком малые, либо чрезвычайно большие для электростимуляции сердечной мышцы, а на мертвую плоть или не воздействовали совершенно никаким образом, или сжигали ее.

Однажды Иноземцев, разозлившись в прозекторской, чуть себе руку не отрезал. Схватил секционный нож и занес его над левым запястьем – уж если не смог обещанного исполнить, то пусть и сам безруким ходит или придумает способ ее обратно пришить. Насилу у него Семен Аркадьевич нож вырвал. Долго потом Иван Несторович объяснял прозектору, что свежий срез требуется и что он на все готов ради науки. В итоге заболтал его, обрушив лавину разнообразных теорий собственного сочинения, которые он воодушевленно принялся рассказывать, заставив того, в конце концов, сочувствующе кивать. А когда Иноземцев начинал вслух рассуждать, тотчас в его мозгу новая идея рождалась.