Дело о сорока разбойниках

Иван Несторович еще раз обошел всю свою квартиру, кружа по ней и неловкими движениями натыкаясь на предметы и сметая их, заглянул в переднюю, заглянул в деревянную коробку – шкаф-генератор, чуть не опрокинул его, меж пластинами глянул, к которым были привязаны обмотка и магнитный железняк, в платяной шкаф заглянул. И никого – ни князя, ни Дункана, ни Ульяны – не найдя, тяжело дыша, опустился на постель. Не заметил, как закрыл глаза и рухнул на подушку, продолжая шептать угрозы великому князю.

Так и проснулся следующим утром: одетым в китель, рукав залит кровью, пальцы по-прежнему сжимают «смит-энд-вессон», который, одному богу ведомо, как не выстрелил ночью.

С удивлением взглянув на револьвер, Иноземцев поспешно отложил его в сторону, с не меньшим удивлением взглянул на кровь, которой была перепачкана его форма, потом прижал руку к щеке, точно огнем пылающей, нащупал повязку на медицинских пластырях и, наконец, вспомнил про Дункана и луноверин.

Бросился к столу: на том идеальный порядок: колбы на месте, горелка на месте, с нею рядом чаша – вычищенная аж до блеска. Сколько Иван Несторович ее ни разглядывал и так, и эдак, в очки, и под лупой, но не нашел ни единого следа, ни единого розовато-серого пятнышка. Да и колбы были все аки горный хрусталь прозрачны. Потом про перчатки вспомнил, стал искать по всей квартире, ползал на четвереньках, под мебель заглядывая, даже сдвинул с места генератор на целый дюйм, но, кроме толстого слоя пыли, ничего под ним не нашел.

И с облегчением вздохнул – эфирным дурманом навеяло. Слава тебе, господи! Уж чего не хватало, чтобы в его квартире у него под носом кто-то луноверин им ненавистный варил.

Подошел к зеркалу, увидел окропленную алыми каплями повязку, издал второй вздох – печальный – и стал снимать бинты. От уха к подбородку вился аккуратный, но цветом уродливо-синюшным шов. Эх, теперь он не только в очках будет щеголять, но с уродливым шрамом. Лицо опухло, перекосило, под глаза легли не синие даже, а черные круги – следствие эфира, или уже это миокардит свое грязное дело сделал. Выглядел Иван Несторович неважно, лет на десять постаревшим и измученным, со взглядом тусклым и седой щетиной. Придется бороду пустить, чтобы шрамом людей не пугать, хоть частично его скрыв.

– Это просто катастрофа какая-то! – проронил он отчаянно. Посидел, повздыхал, сменил китель на сюртук и отправился на службу.

В госпитале его ожидала новость – Дункан окончательно умом повредился, беспрестанно выл и брыкался, что приходилось его связанным держать.

– Осмотр производили? Свежих укусов нет? – спросил Иван Несторович.

– Уже пятые сутки, – ответствовал Боровский.

Иноземцев опустил голову, горько усмехнулся. С луноверином уж очень все ладно выходило. Коли это действительно сей проклятый яд, тогда понятно, почему спустя пятые сутки Дункану так худо сделалось, вспомнил Иван Несторович, как чуть не помер в поезде по пути из Петербурга в Нижний Новгород, когда закончилась его бутылочка с предполагаемым морозником, который Ульянка вылила, луноверином заменив. Распознать присутствие луноверина в крови Дункана Иноземцев не мог, поскольку не знал еще как. А вот ежели его изготовить и больному вколоть, то можно получить доказательство, что оно было использовано ранее, в виде облегчения состояния сей странной лихорадки.

И благополучно самого себя тем подставить?

Ведь кто луноверин так хорошо знает, как не его творец, изобретатель? Тогда так и выйдет, что он сам всех, месть задумавши, ядом обколол.

«Молчи, Иноземцев, дурья башка, молчи, опять навлечешь на себя беду.

А как же психиатр? Пусть пропадает, что ли?»

Какой он – Иноземцев – после этого врач, коли бросит пациента, пусть и злейшего врага своего, погибнуть?

Тем более что лихорадка могла оказаться действительно не лихорадкой вовсе, а и вправду чьей-то попыткой отравить свидетелей нападения Юлбарса. Измучить абстиненцией, а потом смертельной дозой добить. Мол, болел, болел и помер от неведомой науке хвори.

И вновь подстрекаемый своим великодушием и самоотверженностью, Иван Несторович решил сегодня же ночью отследить таинственного негодяя. Едва стемнело, он сходил за «смит-энд-вессоном» в квартиру, еще раз взглянул на стол, который был без единого намека на чье-либо прикосновение, вернулся в госпиталь и направился в палату Дункана.

В палате на тумбочке чуть поодаль от постели больного горела керосиновая лампа, рядом сидела, подперев ладонью подбородок, полусонная сестра милосердия. От умалишенного отставили все вещи, чтоб не мог дотянуться, приковали к железному каркасу кровати ремнями, которые использовали во время операций. Тот дрожал в нервной лихорадке, мокрые его волосы прилипли к мертвенно-бледному лбу. Он не спал и, верно, хорошо видел, как вошел Иноземцев в больничном халате и с револьвером, торчащим из кармана.

– Идите, – махнул Иноземцев девушке. – Велите сегодня никого сюда не впускать.