Дело принципа

Яков Маркович меня уже дожидался, хотя я опоздала всего минут на пять, не больше. В прихожую навстречу мне вышел папа. Судя по выражению его лица, он не очень-то надеялся, что я приеду. Наверное, он сказал учителю, что я поехала кататься с подругой и приду вот-вот. А если бы меня не было еще полчаса или час, он попросил бы извинения и отправил бы учителя домой, заплатив ему сколько положено. Кстати говоря, папа платил учителям по-разному. Селедке-историчке – за каждые десять занятий, слепому старику по политическим наукам – раз в месяц, а Якову Марковичу – за каждый урок.

– Учитель ждет, – сказал папа и сделал мне страшные глаза и тайком погрозил пальцем.

– Ах, да, да, – сказала я, – простите меня великодушно, любезнейший Яков Маркович, – закричала я ему по-русски из коридора в открытую дверь своей комнаты. – Приношу вам свои глубочайшие извинения.

Влетела в комнату, закрыла за собой дверь и уселась за свой рабочий столик. Яков Маркович сидел в кресле сбоку. Русский язык давался мне легко, потому что он, как известно, очень похож на наш. Настолько похож, что именно поэтому труден. Речь даже не об алфавите. Мы-то пишем на латинице, а русские на своей кириллице. Дело в том, что многие одинаковые слова имеют совершенно разное или, хуже того, почти разное значение, слегка различаются. Но из этих бесконечных «слегка» и состоит особенность нашего языка в отличие от русского. Или, наоборот, русского языка в отличие от нашего. Поэтому на занятиях с Яковом Марковичем возникал ужасный соблазн говорить на этаком смешанном наречии, вставляя слова вперемешку. Все всё понимают, но в результате получается совершеннейшая каша. Поэтому мы с Яковом Марковичем условились так: говорим только по-русски, а когда мне вдруг надо перейти на наш язык, я громко щелкаю пальцами.

Яков Маркович был эмигрантом.

Он уехал из России в седьмом году, не успев окончить университета, и последний курс оканчивал в Вене. Яков Маркович эмигрировал из-за политики, потому что принадлежал к какой-то боевой политической партии, которая не могла найти себе места после русской революции. Революция, за которую они боролись, все-таки произошла и закончилась своего рода победой – а вот это мне объяснил слепой старичок, профессор политических наук. Да, это была победа. Трехсотлетний, а на самом деле почти тысячелетний русский абсолютизм, русское безграничное самодержавие сменилось почти что, можно сказать, конституционной монархией. «Конечно, – говорил мне слепой профессор, – это был еще не тот конституционализм, что в Британии или во Франции. Но не всё же сразу! В России появился парламент, который до этого был в своем средневековом виде разогнан еще князем Андреем Юрьевичем в двенадцатом веке. С тех пор абсолютизм только усиливался, хотя, очевидно, в последние сто лет постепенно ослабевал изнутри. Но вот – революция победила! Вот вам Государственная дума, выборы, партии, свобода совести, свобода союзов, шествий и демонстраций. Что этим русским еще надо? Ну да, – говорил профессор, – в России нет правительства, ответственного перед парламентом. Но не все сразу. Десять, двадцать лет парламентаризма – и ответственное правительство появится. Царь – или его наследник – еще сильнее сократит свои монаршие полномочия. А главное – общество. Общество приучится жить в условиях конституционализма».

Я передавала Якову Марковичу эти соображения слепого профессора. Яков Макович возмущался настолько, насколько возмущение прилично в устах бедного учителя-эмигранта. Настолько бедного, что он вынужден просить плату за каждый урок немедленно. Яков Маркович объяснил мне, что эта постепеновщина, как он выразился, есть не что иное, как способ увековечить самодержавие и диктатуру буржуазии.

– Но, позвольте, – сказала я, помня уроки профессора, – именно буржуазия является той силой, которая свергает абсолютизм. Буржуазно-демократическая революция – вот что требуется сейчас России и, наверное, нашей империи тоже, тсс!!! Тсс!!! Тсс!!! И эта революция постепенно побеждает. Разве нет?

– Разумеется, нет, – вежливо возмутился Яков Маркович. – Давно минули те времена, когда король и феодалы давили буржуазию, фабрикантов и лавочников. А фабриканты и лавочники, со своей стороны, стремились свергнуть короля. Это были времена наивного эгоизма богатых классов. Они кончились с французской революцией. В дальнейшем король и фабриканты, феодалы и лавочники научились договариваться. Они легко заключают союз против общего врага – против рабочего класса. Задача рабочего класса – свергнуть обе диктатуры: феодально-демократическую и буржуазную.