Дело принципа

– Аристократический завтрак, – сказала Анна, перед которой стояла яичница с беконом и маленькая кружечка пива.

– Вы же сами сказали – без шпилек, – вполне миролюбиво ответила я. – Я уже завтракала. А сейчас просто погуляла по округе, захотела попить.

Анна пожала плечами. Я почувствовала, что самый лучший способ обратить на себя внимание мужчины – это самой не обращать на него абсолютно никакого внимания. Впрочем, может быть, я это где-то вычитала. Но неважно. Главное, что это действовало. Я разговаривала только с Анной. Я спросила, как ей спалось. Поинтересовалась, не слышала ли она ночью выстрелов и криков. Она сказала, что да, и даже разволновалась. Но ей показалось, что это далеко, за окном, на следующем ярусе улицы. «Ведь улица идет так», – и она показала рукой спираль.

– Да, да, – сказала я. – Конечно, где-то далеко.

– Представьте себе, я даже хотела бежать вызывать полицию, – сказала Анна, – но вспомнила, что ближайший телефонный аппарат находится вот здесь, – и она показала на стойку, – а среди ночи бежать по пустынной улице, согласитесь, это уж слишком!

– Да, да, конечно, это слишком, – согласилась я, – Надо поберечь себя. Совершенно ненужный риск.

О, как хорошо! Значит, здесь есть телефонный аппарат. Можно будет вызвать извозчика. Я это вспомнила, потому что в полдень ко мне домой – то есть в нашу с папой квартиру – должен прийти учитель русского языка.

Я еще поговорила с Анной о всякой всячине, похвалила ее жакет, спросила, кто сшил ей такую прекрасную юбку. В общем, изо всех сил «щебетала», как учила меня госпожа Антонеску. Вообще-то она учила меня вещам очень серьезным. Наукам, искусствам и знанию жизни. «Но, помимо всего прочего, – говорила она, – женщина должна уметь щебетать. Ленты, кружева, ботинки, кольца, серьги и браслеты, шпильки, локоны, гребешки и еще примерно двести тысяч тем для быстрого и нежного щебета. После обеда мужчины идут в кабинет хозяина курить сигары, пить коньяк и разговаривать о политике, а женщины остаются за столом пить чай, есть сладости и щебетать».

Я краем глаза видела, что Петеру очень хочется вмешаться в наш разговор, он хочет заговорить со мной. Но не мог же он просто взять и перебить наш разговор. А вклиниться в разговор о кольцах и щипчиках для ногтей он никак не мог. И Анна не хотела сделать ни малейшей паузы именно потому, что не хотела, чтобы Петер заговорил со мной. Хотя ей, наверно, уже надоело это щебетание, но она терпела изо всех сил.

– Ах, как мы с вами мило поговорили, – сказала я вставая. – Спасибо вам, дорогая Анна, за эти прелестные четверть часа. – Я протянула кельнеру монетку в пятьдесят крейцеров и велела заказать извозчика на улицу Гайдна, пятнадцать. Пошла к дверям и помахала им рукой, но вдруг остановилась.

– Кстати, – сказала я, обращаясь к Анне, – если вы будете в наших краях, там, через реку, непременно-непременно зайдите. Рядом с нашим домом есть милая кофейня. Впрочем, я рада буду принять вас и у себя. Дайте мне клочок бумаги и карандаш, – сказала я кельнеру. Написала на обороте какого-то старого счета наш адрес и протянула Анне, прибавив: – Извините, я забыла свой блокнот.

Моего учителя русского языка звали Яков Маркович. Это был рослый, сравнительно молодой человек лет двадцати восьми, с буйной курчавой бородой, выпуклым лбом и широким, просто-таки африканским носом. Губы у него были тоже толстые, как у негра. Мне кажется, папа мне специально нанимал таких учителей из педагогических соображений, чтобы я в них не влюблялась. Но я вообще не была по этой части – влюбляться, я же говорила. Но папа этого не знал. Поэтому учителя мои были как на подбор. Этот вот негроподобный Яков Маркович. Старая, как вяленая селедка, учительница всемирной истории и истории изящных искусств – мне казалось, что от нее даже пахнет вяленой селедкой. У нее не было университетского диплома. Она была просто сочинительницей исторических романов для юношества, а также биографий великих художников. Но папа утверждал, что историю, и в том числе историю искусств, она знает лучше всякого профессора. А преподаватель политических наук был и вовсе слепым стариком. Его приводила старушка-жена и тихо сидела в прихожей все время урока и на все приглашения Генриха и даже самого папы пройти в столовую и выпить чашечку кофе отвечала смиренным отказом. Хотя муж ее, слепой профессор, когда-то был известным правоведом, заведовал кафедрой в Мюнхене и даже преподавал политические науки чуть ли не самому Людвигу Баварскому или его племяннику. Такой вот, да простят меня мои учителя, бестиарий подобрал мне мой заботливый папочка в тщетной надежде сохранить покой моей души. В тщетной – потому что влюбляться мне и так не хотелось, а беспокоиться было о чем и безо всякой любви.