Дело принципа

– Будем рассуждать логически, – сказала я. – Во-первых, у вас есть помощники. Кто-то сейчас уберет извозчичью коляску. А до этого кто-то вам ее дал. Вы как-то связаны с этим Петером из Белграда – вы же мне сами об этом говорили. Вы адвокат по своей, так сказать, гражданской службе, но не очень богатый и знаменитый, так что вряд ли вы бы смогли снять себе апартаменты на Инзеле. Опять же обстановка этих апартаментов имеет явный официальный душок. Но это все мелочи. Самое главное другое. Неужели во всей нашей империи есть только один человек – адвокат и секретный агент Отто Фишер, – который один-одинешенек пытается спасти кайзера от пули, Великую Империю от разгрома, весь наш сладкий карнавал от закрытия? Если бы это было так, то кайзера давно бы повесили кверху ногами – да простит меня бог за столь кощунственные слова! – а на месте Великой Империи заплясал бы веселый хоровод стран-недомерков. Не смешите меня, господин Фишер. Так не бывает. Скорее, наоборот. Это какие-то герои-одиночки, то есть негодяи-отщепенцы, хотят убить нашего кайзера и прикрыть наш карнавал – разве нет?

– Их довольно много, – неопределенно сказал Фишер.

– Но ведь меньше, чем патриотов?

– Большинство людей – равнодушные и себялюбивые создания. Им наплевать и на кайзера, и на империю, на большой венский карнавал и блестящие оперные сезоны в Штефанбурге. Работа-дом-жалованье. Жена-дети-обед. Идеалистов мало, тем более идеалистов империи.

– Не морочьте мне голову, Фишер! – закричала я. – Простите, что без церемоний – не «господин Фишер». Не валяйте дурака, Фишер! Не уводите разговор! Я с вами тут не о психологии толпы говорю. И не о желаниях простого обывателя. Я говорю о вещах простых, касающихся вас и вашей цели, если она у вас, конечно, есть. Вы не герой-одиночка, я еще раз повторяю. За вами армия, полиция, контрразведка. За вами целая организация, а может быть, и не одна. Если вы твердо уверены в том, что графиня фон Мерзебург и ее юный любовник – суть главные враги империи – что вам стоит застрелить их из ружья? Вот так, через окошко.

– Вы-таки будете смеяться, – сказал Фишер с отвратительным еврейским акцентом, – но они-таки не подходят к окну с этой стороны.

– Тьфу! – сказала я. – Так поймайте их на улице!

– Они-таки не гуляют, – возразил Фишер.

– Тридцатого мая, – сказала я, – в ресторане над рекой будет обед в честь моего дня рождения. Вы приглашены. Они тоже туда придут. Вперед!

– Даже смешно, – сказал Фишер, – насколько вы ничего не понимаете.

– А может быть, вы просто трус? – спросила я. – Может быть, вы боитесь, что после такого убийства вы превратитесь в обыкновенного уголовного преступника? Вас повесят или отправят на каторгу. Вы хотите, чтобы это сделала я. То есть вы не просто трус – вы еще и подлец! Что я делаю в этом доме?

– Проблема состоит в другом, – сказал Фишер, медленно прохаживаясь по комнате и словно бы раздумывая, стоит ли мне сообщать, в чем, собственно, состоит проблема.

А меня более всего заинтересовало, как странно он среагировал на слова «трус» и «подлец» – никак не среагировал. Это еще раз доказывало, что он не имеет никакого отношения к благородному сословию. Хотя, впрочем, я точно не знала, как поступил бы в таком случае настоящий аристократ. Если мужчина бросил бы другому мужчине «трус» и «подлец», непременно была бы дуэль или ответная пощечина, обнаженная шпага или что-то в этом роде – благородное и кровавое. А что должен сделать мужчина-аристократ, если женщина называет его подлецом и трусом?

– Послушайте, Фишер, – спросила я, – перебью ваши размышления, а вот скажите, как должен вести себя аристократ, как он должен реагировать, если женщина назовет его «трусом» и «подлецом»?

– Понятия не имею, – отмахнулся Фишер. – Что-нибудь вроде «Ты что, Луиза, с ума сошла? Перестань лаяться!»

– Ясно, – выдохнула я. – Простым людям легче жить, верно?

– Нет, – сказал Фишер, – неверно. Простые люди трудятся за копейки, рано старятся и быстро умирают, пока аристократы пишут свои дуэльные кодексы.

– Так вы социалист? – засмеялась я. – Отчего же вы тогда спасаете кайзера?

– Отвяжитесь от меня! – сказал Фишер, скривившись так, как будто у него зуб заболел. – Отстаньте от меня! Оставьте меня в покое!

– Хорошенькое дело! – я всплеснула руками. – Это кто к кому привязался?

– Я уже ничего не помню и не знаю, – сказал Фишер.

Он вдруг превратился в усталого и брюзгливого обывателя, в мужчину средних лет, министерского служащего, скучного, бледного, нездорового, в самом деле мечтающего только об одном – чтобы его оставили в покое, дали ему вытянуться на диване после обеда и чтобы было тихо.