Дело принципа

Но я не была хорошей девочкой, и, самое главное, я не обязана была ею быть. Поэтому, театрально прихрамывая и для собственной убедительности едва ли не прикусив губу (уж играть так играть!), я вошла в подъезд, прислушалась, не идет ли кто по лестнице, прислонилась спиной к высокой (в три четверти моего роста) чугунной отопительной батарее с литыми узорами в виде все тех же поникших ирисов и лилий, раскрыла сумочку, достала кошелек и, упершись большими пальцами в рожки его замка, раскрыла его серебряные губы. О, Боже! Там была целая куча денег. Две пачки. Одна пачка новеньких крупных купюр, двадцать пять билетов по сто крон. Ого-го! И другая поменьше, засаленная. Там были бумажки по пятьдесят, по двадцать и по десять. По-моему, общим счетом чуть меньше тысячи. А еще на дне лежали восемь золотых гульденов, они же империалы, с профилем кайзера и изображением печальной женщины с мечом в руках на обороте. Каждый такой империал, я знала, стоил самое маленькое пятьсот крон, хотя на нем была выбита цифра «250». Но в разнице между золотым и бумажным курсом я прекрасно разбиралась. То есть у меня в руках было две с половиной тысячи крон ассигнациями и четыре тысячи золотыми монетами, не считая этой засаленной пачки, которую я уже заранее определила себе на мелкие расходы.

Странно устроены эти девочки из хороших семей!

Если бы в кошельке лежало двадцать крон и скромный медальончик, я бы, конечно, сама снесла его в полицию. Но добровольно отказываться от такого богатства было как-то глупо. Тем более что у меня в руках никогда не было таких денег. Да, я была богата. Я была очень богата. Мне прислуживали горничная, повар, дворник, кучер. Я жила в роскошной квартире, в роскошном доме, в роскошном районе (ну, не в самом роскошном, не в Инзеле, но мы же не герцоги, мы не магнаты и не внезапно разбогатевшие биржевые дельцы – хотя, кстати, нуворишей в Инзель не пускали), но все равно на громадной линейке нашей империи мы находились на том самом маленьком сантиметровом отрезочке, где были и герцоги, и магнаты, и внезапно разбогатевшие банкиры. А дальше вниз, как на саночках с зимней горки в Рождество в центральном парке Штефанбурга, как на саночках туда, туда, где живет нищая неразговорчивая девчонка, та самая, с которой мы играли в гляделки, когда наша карета заблудилась на выезде из города и вместо загородного шоссе въехала в рабочую окраину.

Но при всех слугах, обедах, платьях и бескрайних землях нашего имения – самое большее, что я держала в руках из денег, была монетка в пять крон, на которую можно было самое маленькое два раза, а то и даже три раза полакомиться кофе с мороженым в приличном кафе. Вот и сейчас у меня в сумочке, в кармашке, рядом с серебряным карандашиком и записной книжечкой размером в половину моей ладони, лежала серебряная монета в пять крон, которую я взяла у себя в ящике письменного стола из резной костяной шкатулки, в которой оставались еще три таких же монетки. Можете себе представить, мне было шестнадцать, а у меня не было собственного портмоне! Потому что не было и самих monnaies. Я перевела дыхание, расстегнула пуговицы на своей блузке и попыталась засунуть кошелек за пояс, который держал чулки. Но тут я услышала, как наверху хлопнула дверь и затявкали эти противные бульдоги. Хозяева – эти бульдожистые старик и старуха – на два голоса прикрикнули на них, и вся эта четверка стала спускаться с третьего этажа, кряхтя, отдуваясь, урча и стуча когтями по мраморной лестнице. Поэтому я бросила кошелек в сумку, застегнула ее и вышла на улицу, не забывая при этом, – какая же все-таки я была хитрая и предусмотрительная девица! – не забывая при этом прихрамывать. Правда, я забыла, на какую ногу я прихрамывала, когда входила в дверь, но, полагаю, что какая-нибудь горничная из гостиницы напротив тоже этого не запомнила. Выйдя из дома и пройдя несколько шагов по направлению к кафе, я вдруг вспомнила, а вернее, почувствовала, что у меня расстёгнуты две пуговицы на блузке. Закинув сумку за плечо, я совершенно спокойно их застегнула. «Тем лучше, – подумала я, ведя диалог с воображаемым шпионом. – Очевидно, барышне стало дурно. Она зашла в подъезд немного перевести дух. Потом вышла из него, застегиваясь. Как естественно».

– Вам дурно? – вдруг раздалось у меня над самым ухом. Я обернулась. Передо мной стоял господин Ничего Особенного. Тот самый, который буквально полчаса назад беседовал с моим папой, и папа жаловался ему на бессмысленные трудности землевладельца, на пустующие земли…

– С чего вы взяли? – спросила я.

– Вы бледны, – сказал он, – и… – и он показал глазами на недозастегнутую пуговицу на моей блузе.

– Благодарю вас, я в полном порядке, – сказала я.

– Я могу вас проводить? – предложил он.

– Кажется, не имею чести быть с вами знакомой, – сказала я.

– Молодая госпожа Тальницки? – спросил он. – Буквально полчаса назад я беседовал с вашим папенькой. Мы даже здоровались и прощались с вами.