Дело принципа

– Да, да, в самом деле? – спросила я, сощурившись и притворяясь, что я изо всех сил пытаюсь его вспомнить. – Ах, да, да, да. – Он улыбнулся, поклонился с приложил руку к краешку шляпы. Я не стала оборачиваться. И вообще не стала думать, зачем он – менее чем через полчаса – снова оказался на нашей улице. В кафе я взяла кофе и вазочку взбитых сливок с меренгами. Все это удовольствие обошлось мне в восемьдесят крейцеров. Двадцать я оставила на чай, и официант поклонился мне и сказал:

– Спасибо, добрая барышня!

«Добрая, – подумала я. – Госпожа Антонеску меня научила, что с кроны положено давать пять крейцеров, если ты не пьяный загулявший офицер».

– Принесите газету, – улыбнулась я в ответ официанту. Я хотела сидеть за столом совсем как взрослая, а не как девчонка, которая пришла полакомиться сладеньким и прилежно лопает, глядя в одну точку. Когда пьешь кофе в одиночестве, приличнее всего опустить глаза в газету. Официант взял городскую газету из пачки на стойке, принес мне, спросил:

– А желаете «Театральный обозреватель»?

– Пожалуй, – сказала я.

Он оглянулся, пошарил глазами по этажерке, которая стояла рядом со стойкой.

– Извините, барышня. «Обозревателя» нет, но я могу быстренько сбегать, тут недалеко киоск.

«Ага, – подумала я. – Богатая, добрая барышня пришла. Сбегать еще за полкроны? Умный какой».

– Не надо, мой дорогой, – сказала я. – Не беспокойтесь. Хватит этой.

Итак, думала я, невнимательно просматривая городскую газету. Итак, одна крона – это приятно проведенный час в кофейне. Предположим, я захочу еще мороженого и засахаренные фрукты и рюмочку ликера. Хорошо, две. Сколько у меня там денег? Я положила руку на сумку и нащупала там кошелек. Почти восемь тысяч крон, то есть самое маленькое четыре тысячи, а то и пять тысяч визитов в кафе. Я хорошо умела считать в уме. Боже! Пятнадцать лет в кафе, как на службу в контору! Как это смешно и как скучно. Я подняла голову и посмотрела на улицу.

Издалека, немного наискосок был виден наш дом, было видно мое окно.

На окне стоял цветок. Я не знала, как он называется. Про себя я его звала «толстолистка». Красивый, вечнозелёный, с толстыми, как монетки, листочками. И такими же блестящими, только не серебряными и не медными, а зелеными. Какие глупые мысли приходят мне в голову. Госпожа Антонеску говорила мне, как называется этот цветок, в том числе и по-латыни, а я забыла. Как было удобно, когда она была рядом. Можно все спросить, и от этого кажется, что сама знаешь все. Может, я действительно тогда все знала, когда она была рядом. А сейчас ее нет, и я стала знать меньше. Где она сейчас? Уже два года, наверное, я про нее ничего не слышала. Что она? Вышла замуж? За какого-нибудь вдовца со взрослой дочерью? Или нанялась гувернанткой к другой девице? Или просто живет одна, потихонечку проживая скопленные деньги и не видя никакого будущего перед собой? А если честно – давайте признаемся: точно зная, что никакого будущего у нее больше нет. Впрочем, у нее его и раньше не было, когда она поступила к нам работать гувернанткой. Какое будущее у гувернанток? Даже смешно. Разве что самое пошлое, мещанское, бедняцкое. Но ведь госпожа Антонеску не сможет после десяти лет жизни в имении среди аристократов и слуг, которые прислуживали в том числе и ей, проживши десять лет, можно сказать, почти членом семьи самих Тальницки унд фон Мерзебург, она же не сможет переехать на бедную окраину и выйти замуж за простого честного труженика. То есть смочь-то она сможет, но боже мой! И тут я чуть не заплакала от жалости к госпоже Антонеску. Но, боже мой, какая это будет тоска! Я заплакала так, что у меня слезы закапали на городскую газету, а официант спросил:

– Барышня, вам принести воды?

Я махнула рукой и продолжала горько фантазировать дальше.