Дело «Трудовой Крестьянской партии»

Но это не был конец моих страданий. Следователь не удовлетворился полученным от меня признанием, что я был участником контрреволюционной организации, он требовал, чтобы я подробнейшим образом изложил планы, действия, организацию – которой не было, по моему убеждению; он настаивал, что я как руководитель должен больше знать и должен вспомнить показания остальных участников; но когда я просил по крайней мере ознакомить меня с этими показаниями – он отказывал мне в этом. Отправляя в камеру, он дал мне бумаги и велел описать подробнейшим образом все что ему было нужно. Но то, что я написал, не удовлетворяло его, он рвал и выбрасывал в корзину. (Порвал и выбросил также письмо, которое я просил послать председателю Совнаркома т. Чубарю – просьбу дать мне свидание, чтобы я мог объяснить ему положение.) Грозил отправить из комендатуры в тюрьму и оставить там без допросов и без движения дела. Я, наконец, просил сделать это и оставить меня в покое, не заставляя выдумывать того, чего не было, тогда он перешел к другим угрозам в вышеуказанном духе. Он попробовал меня оставить на ночь в следственной камере, посадя в ней часового, чтобы я писал в ней показания, но так как в результате я только окончательно простудился и потерял совсем голос, он отослал меня в камеру и посадил вместе со мною арестованного по другому делу, который опытом других процессов доказывал мне необходимость исполнять беспрекословно требования следователя, давать показания, каких он требует, но доказывал с своей стороны, что я должен писать, и постоянно напоминал, чтобы я не терял времени и писал показания. Его рассказы подтвердили те впечатления, которые у меня составились еще до ареста: если требуются известные показания, нечего отказываться – это только ухудшит дело. В конце концов вместо того, что я писал, и что следователь браковал, он продиктовал мне показание относительно организации, ее программы – которой никогда не было, но которую, по его утверждению, я написал, и т. д. Его особенно интересовали вопросы об уставе и плане «Соборной Украины до Тихого Океана», об организации военных сил, об организации восстаний, о финансовых разветвлениях организации и их деятельности в сфере экономической, политической и культурной, сношениях с заграничными державами, и требовал, чтобы я как можно более приносил ему показаний, повторяя свои угрозы, он указывал, например, СВУ (Ефремова и др.), и настаивал, чтобы я выдал протоколы, статуты, переписку, грозя в противном случае обысками, взломами, ссылками и пр. Так прошла неделя, пока т. Балицкий, учинив мне передопрос, отправил меня в Москву. На этом передопросе, перед т. Балицким, и в Москве перед т. Аграновым и Мессингом не решался отступить от того, что показывал следователю, и в духе его указаний давал ответы, потому что предполагал, что следователь действовал соответственно данным ему инструкциям, и если я отступаю от того что я подписывал, меня отправят на доследование, и история начнется снова. Сопоставляя все происшедшее со мною за последнее время с тем, что мне довилось слышать раньше, во время процесса СВУ, – что мне предстоит участь Ефремова, если я не покорюсь совершенно («поставить Грушевского на колена» – так это тогда формулировалось), я думаю, что это то что было нужно – чтобы я принял на себя вину в контрреволюционной деятельности; для этого собирались показания против меня, и после моего сознания это было уже не нужно, и привлеченные будут освобождены.

Но из того, что мне довелось услышать после освобождения (очень немногого, впрочем, потому что я больше лежал больной), мне пришлось заключить, что многое из сказанного мне следователем не соответствовало действительности, мои харьковские показания, по-видимому, не облегчили положения привлеченных, следствие продолжалось и т. Агранов – относящийся ко мне совершенно корректно и не применявший мер психического воздействия – принимал мои харьковские показания всерьез, – я очень затревожился и пришел к убеждению, что напрасно пошел по дороге, которую мне указал харьковский следователь. Через 2 недели после своего освобождения я решился сказать т. Агранову, что мои харьковские показания были вынуждены и не соответствуют действительности. Я старался увидеть также т. Менжинского и изложить ему это, но мне не удалось. Только 1 сентября я имел возможность рассказать обстоятельства дела т. Акулову в присутствии т. Агранова – поскольку это позволило время. В дополнение и подтверждение сказанного мною тогда устно и изложенного мною я заявляю со всей искренностью:

Я не принимал участия ни в каких контрреволюционных организациях, в особенности со времени возвращения моего на Украину (в 1924 г.) и не думаю, чтобы среди лиц мне близких какие-либо контрреволюционные организации существовали. Между мною и этими лицами не было никаких совещаний, направленных против советской власти, на ее ослабление или дискредитирование.