Дело «Трудовой Крестьянской партии»

Следователь отверг эти мои показания, он не позволил мне их записать, вырывал бумагу из рук, рвал листы, если я писал не то, что он хотел, употребляя резкие выражения, угрозы и другие способы психического воздействия, он настаивал, чтобы я повинился во всем, в чем меня, дескать, изобличают показания других привлеченных, – их целая куча, и они единогласно указывают на меня как на руководителя. Если я подтвержу их и принесу чистосердечное покаяние, это облегчит участь всех привлеченных и мою, в противном случае будут арестованы все близкие мне лица, будут произведены десятки повальных обысков, разорены десятки квартир, взорваны полы и стены, близкие мне лица будут сосланы в концентрационные лагери, где их расстреляют при первом замешательстве в стране, и я стану предметом проклятий у всех моих близких и т. д. А в том, чтобы повиниться и капитулировать перед рабоче-крестьянской властью, нет ничего унизительного и т. д. Я долго не поддавался, – я доказывал, что ложные показания с моей стороны не принесут никому пользы. Я выяснил, что перед возвращением в Советский Союз я тщательно взвесил положение, ликвидировал всяческую политическую работу, всякие сношения со II Интернационалом – из которого вышел с моими тогдашними товарищами по организации; прервал отношения с эмигрантскими группами, враждебными СССР, и с тех пор вел исключительно культурно-национальную научную работу, ориентируясь на установки социалистического строительства СССР, и старался втянуть и заграничные, западно-украинские научные силы в эту организацию, привлечь к научной работе, развивавшейся в советских учреждениях в этом направлении. Но следователь встречал эти мои заявления насмешками и издевательствами, как увертки и ложь – если бы действительно такова была моя деятельность, то я заслуживал бы награды, а не аресты – посмеивался он; он читал мне отрывки показаний моих знакомых, которые, дескать, во всем повинились и выдают меня с головою; когда я пробовал заметить, что эти показания, которые он мне цитирует, не соответствуют действительности, он разражался криками и угрозами; я домогался очной ставки – следователь отвечал: «мы очных ставок не даем». В конце концов я понял положение так, что следователю поручено получить от меня сознания, которые дискредитировали бы меня политически и морально, и он не остановится не перед чем, чтобы добыть их от меня, а я очевидно не вынесу этих воздействий, о которых приходилось столько слышать ранее, а теперь это начинает и подтверждаться на моем собственном опыте. Я чувствовал себя совершенно разбитым физически и нравственно. Еще перед арестом мне пришлось пережить тяжелые потрясения, когда я увидел, как в процессе т. н. самокритики даются совершенно невероятные толкования моей научной деятельности шаги – как упоминание о смерти Галицкого археографа Томашивского, сделанное мною в заседании Киевской археографической комиссии, используются как политические выступления в совершенно несвойственном мне направлении – польско-угодовом, уже тогда я почувствовал себя человеком обреченным, видя, как совершенно превратно освещается моя деятельность. А физически я был совершенно болен: меня арестовали во время гриппа, в Харькове в результате горячей ванны и прогулки под снежной слякотью, ночевке в следовательской камере и т. д. я еще более разболелся, получил воспаление голосовых связок горла, воспаление легких. И так я действительно в результате этого допроса, продолжавшегося с 7 час. вечера и до 4 час. ночи, не выдержал примененных ко мне психологических воздействий. Следователь показывал мне собственноручные показания моих знакомых – я, будучи полуслепым, не мог ни убедиться в подлинности ни отрицать подлинности этих писаний, показываемых мне издалека, мельком. Он писал на моих глазах представление об аресте близких мне лиц и после долгих и напрасных усилий и просьб, чтобы мне дана была возможность написать показания, соответствующие их действительности, согласился – как мне предлагал сначала следователь – «присоединиться» к показанию таких лиц как Лизанивский, Чечель и Чернаский, с которыми я поддерживал приятельские отношения. Но тут следователь уже переменил свои требования: он отказывался принять такое заявление, а написал мне образец и требовал, чтобы я написал сознание по этому образцу, что я участвовал в контрреволюционной организации с такими-то лицами и обещаю в подробности изложить эту деятельность. Я долго настаивал на том, что не могу признать того чего не было, но следователь добивался своего; я чувствовал себя совершенно беспомощным перед перспективами, которые он рисовал на случай моей непокорности. Я совершенно изнемогал, до такой степени, что рука мне отказывалась служить, и я в конце концов написал это заявление и был отпущен в камеру.